— Ребра у нас просвечивают, кишки ссохлись с голодухи, жаловались мне крестьяне.
А иной сломленный жизнью, покорный своей беспросветной доле горемыка, бывало, вздохнет уныло: «Разве слыхано, чтобы солнце вместо месяца взошло?»
   Вот так и сосед мой Тагриа давно уж смирился, потерял надежду, махнул рукой на свою жизнь.
   Это был статный, могучего сложения крестьянин с лицом, опушенным поседелой бородой, с янтарными от табачного дыма усами, многосемейный отец семерых девочек-замарашек, придавленный нуждой... Богатырь, любого силача поборет, а бедности не мог одолеть!
   Как живой стоит у меня перед глазами Тагриа... Опустившийся, вялый, сонный, почти отупевший от нищеты, он ничего не желал, ни к чему не стремился.
   Однако у него была гордость.
— Жалованного да дареного мне ничего не надо,  говорил он и стойко терпел свою жестокую нужду.
— Жена!
— Чего тебе, вредун дурноглазый, чтоб тебя землей засыпало! так вот ласково отзывалась на зов Тагрии подруга его Тотола.
От зари до зари хлопотала она, сновала без передышки по дому  вечно на ногах, не присядет, не вздремнет, застать ее спящей  все равно что увидеть лежащий кувшин... Увядшая, вся скорченная и сморщенная, точно сухая винная ягода, тощая как жердь, в чем только душа держится?
   Известна была Тагрии тайная причина его безысходной нищеты  оттого он безропотно ей и покорялся.
— Бог — великий шапочник! На каждого скроит он по мерке шапку его счастье. И разве Тагриа не родился на свет со своей шапкой-таланом?   Да только бабки-повитухи, суетясь около роженицы, затеряли ее. Затеряли да так и не смогли найти. И остался Тагриа без счастья. Бот почему от его труда нет ни проку, ни прибытку. И семь дочек  это тоже из-за потери шапки-талана. Знает все это Тагриа и потому работает через силу, без охоты: все равно ничего в жизни не добьется. Нет ему удачи  бесталанный человек!
   Да и у Тотолы не написано счастья на роду! Найдется и у нее в чем упрекнуть свою судьбу.
— Счастливой доли ищешь, душа моя? Так выйди на вознесенье ранним утром в поле, отыщи трилистник-клевер о четырех листках да сорви стебелек  вот он и принесет тебе счастье. Только не забудь надеть золотой перстень  иначе ничего не выйдет!
— Однажды утром на вознесенье я и в самом деле нашла на краю нашего виноградника такую былинку  крупная, крепкая, с четырьмя тугими лепестками... Долго я ходила вокруг да около  кроме меня, никого не было поблизости, да только как его сорвать? Где взять золотой перстень? Отец мне колец не дарил, брат да крестный  и подавно... Так я и потеряла свое счастье! И получила в мужья такого вот Тагрию, и должна день-деньской кружиться как веретено... Иссушила меня, выпила мою силу проклятая бедность!
— Эх, знать бы мне тогда... Ведь если подкрасться к уснувшей реке, улучить минуту, когда она задремлет, то кинь в нее что угодно — все в золото превратится. Вот бы и мне — чего уж проще! — забросить в реку медное колечко, вытащить золотое, надеть его и сорвать клевер-четырехлистник... Но разве я знала?
— Эх, кому-то досталось мое счастье, кто его сорвал, безбожный человек? горько жаловалась Тотола, усердно ища в растрепанной голове у своей маленькой дочки.Загнанный нищетой, Тагриа порой уходил на заработки, нанимался к крестьянам побогаче на поденную работу. У чужих людей он работал лучше, чем в своем хозяйстве. Там его кормили как следует, а дома он не чувствовал должного к себе уважения. И поэтому он ленился работать на себя, забросил свое хозяйство, взвалил его на жену.
Истомила, обессилила бедность Тагрию. Никогда не видал я его в гульбе, не слыхал, чтобы он веселился. Лишь однажды, помню, откуда-то вернувшись, вошел он с песней в свой двор, хватил шапку оземь, возгласил: «Честь и хвала праведной груди материнской!»— и прилег тут же, под пшатом, уснул. Через некоторое время вернулась из виноградника с охапкой вырванной сорной травы Тотола. Увидев пьяного мужа, спящего под деревом, она пришла в негодование, тут же намочила тряпку и приложила к его лбу, а когда это не помогло, принесла в кувшине холодной родниковой воды и плеснула ему на лицо чтобы протрезвел, пришел в себя...
   Тагриа вскочил и с перепугу чуть не растерзал жену.
— Зачем ты меня разбудила, безбожная баба? Я же последний грош истратил, чтобы пьяным напиться! Креста на тебе нет! сетовал бедняга, так безжалостно возвращенный от сладких снов к суровой действительности.
   ...Целыми днями сидел он недвижно в галерее перед домом, посасывал свою неразлучную трубку. Но трубка была все же не самой первой его страстью: больше всего любил он сладко поспать. За это жена прозвала его «спячкой» и «беспробудным», а Тагриа оправдывался: «Все равно весь свет не опережу, зря только от сна отстану!»
— Ну, этот уж «беспробудный»  он и от трубы архангела в день второго пришествия не проснется! - насмешливо говорил о нем сельский священник.
   И Тагриа спал... сладко, невозмутимо... Разбудить его было целое дело, переполох в семье.
   Помнится, когда на небе загоралась утренняя заря, во дворе у Тагрии поднимался шум. Наш дом был по соседству, и я спал на открытом балконе. В рассветной тишине явственно доносилась до меня перепалка мужа и жены: - Вставай, соня, пора! Хватит спать не испекся еще под одеялом?
— Отлипни, смола! Что ты рычишь, как цепная собака! И Тагриа натягивал на себя одеяло.
   Лежит Тагриа и думает с закрытыми глазами:
   «Вставай! Как же, ждут меня лозы кудрявые, поднялись стеной, протянулись рядами на версты! Всего-то у меня виноградник клочок земли с бычий язык; там и тебе одной, бабе, не повернуться, чего мне-то пот проливать над испитой, истощенной землей!
   Пристала  вставай! Можно подумать, дожидаются меня во дворе исправный плуг, запряженная арба... Надо скотину в поле выгнать, за табуном присмотреть, о стаде свином позаботиться...
   Вставай да вставай!.. Ну да, как бы не опоздать к родительским поминкам: ждет меня накрытый стол, стоит на нем похлебка из лососевой икры... Что у меня еще есть, кроме этой протертой циновки? Ради этого вставать?»
— Вставай, деревянная голова! Уж совсем рассвело! Проснись, люди уж добром дома набили! не унималась жена, хотя еще только первый отблеск зари играл на востоке.
— А, иссохни твоя грудь! Весь свет переполошила! От твоего визга, вишь, земля растрескалась!
— Поднимайся, лежебока, рохля! Перед ласточкой стыдно, что у нас под крышей гнездится: что скажет-то, глядя на нашу скудость? Вставай  вот-вот солнце взойдет!
Тут уж взрывался Тагриа  точно с грохотом обрушились скалы:
— Дуреха! Да кто я такой, чтобы вперед солнца соваться? Сперва красное солнышко пусть изволит на небеса подняться, а следом за ним и я встану да в поле поплетусь.
Видимо, сраженная этим неотразимым доводом, Тотола ненадолго оставляла мужа в покое, и тот снова погружался в уютную дремоту.
Но проходило немного времени, и снова начиналось:
- Вставай, чтоб тебе остыть навеки!
   Вставай, папочка, родненький, миленький,  окружали гурьбой девочки, уговаривали умильно одна тянула за руку, другая подавала шерстяные носки, третья  каламаны, четвертая — пояс, пятая — лохмотья, именовавшиеся шароварами и ахалухом... Годовалая малышка Иамзе протягивала Тагрии своими пухлыми ручонками шапку.
   Тогда Тагриа начинал торжественный обряд вставания; для зачина брал в руки поданные ему носки и застывал в неподвижности, как бы раздумывая  стоит одеваться или нет? А Тотола снова выходила из себя:
— Тьфу! Что за горе! Экое наказание!
— Послушай, какое сейчас время работать  вишь, как кусается июньское солнце, стрелы мечет! — робко вворачивал Тагриа, но снопы уже были раскиданы по гумну Тотолой и девочками, и лошаденка, запряженная в молотильную доску, дожидалась главы дома. Девочки уже сидели на доске и тихонько поддразнивали лентяя отца.
   Скоро и Тагриа присоединялся к ним  и медленно кружил по гумну, напевая вполголоса «Оровелу».
Тяжелая это была работа — молотьба! На заре, до восхода солнца  раскидывать снопы по гумну, а потом целый день, на солнцепеке, под палящим зноем, кружить на молотильной доске.
— Что делать  надо, чтоб летом мозги у нас в черепе закипели, иначе зимой котелок на огне не будет кипеть, — говорили крестьяне.
Для нас, ребятишек, гумно и молотьба были сплошной радостью: скользишь на доске по мягким снопам, лакомишься сладкими летними грушами  «гуменными»... Потом  сгребание обмолоченного хлеба деревянными совками «арпади», тучи мякины, слетающей с лопат веяльщиков и уносимой ветром... А вечером — высокая, красноватая куча зерна на чисто подметенном и сбрызнутом току и пляски, хороводы вокруг нее, шутки, смех, веселье, а в небе  несчетные звезды, и струение серебряной реки Млечного Пути, и месяц, сияющий, улыбчивый месяц...
Откуда нам было знать, что печалило наших старших! Как могли мы угадать, что жизнь казалась им оплошной, темной, беззвездной и безлунной ночью?