Лео Киачели /наст. и.о.ф. — Леон Михайлович Шенгелая/

1884 — 1963

Писатель, сценарист.

Автор историко-революционного романа «Тариэль Голуа» (1917), романа «Гвады Бигва» (1938), исторических новелл.  

ГВАДИ БИГВА

Перевод Е.Гогоберидзе

Гоча был обезоружен. Однако, несмотря на вмешательство Зосиме, разбушевавшиеся страсти не утихали. Правда, противники уже не пытались схватиться врукопашную, они крушили друг друга ударами более могучего оружия — словом. Тут Онисе оказался сильнее Гочи и наносил ему жестокие раны.
Происшествие с буйволицей давно уже было забыто. Словесная схватка приняла более широкий характер.
Онисе обличал Гочу от имени всего коллектива, вызывая сочувствие обступивших место боя колхозников. Он обвинял Гочу в измене общему делу, в том, что тот чуждается коллектива и отказывается участвовать в артельных работах.
— Почему Гоча Саландия никак не может понять,— с видом победителя говорил Онисе, обращаясь к крестьянам,— что скачи не скачи, а нас ему не обскакать? Все равно в конце концов к нам воротится…
Раздавшиеся со всех сторон сочувственные возгласы придали мужества Онисе, но особенно храбрился он потому, что в руках у него был топор на длинном топорище, между тем как легким топориком Гочи завладел Зосиме.
— Я ему говорю, и пускай не забывает,— продолжал Онисе все с тем же воинственным пылом,— сколько он ни бьется, без нас все равно дома не выстроит… Верно говорю, товарищи?
— Верно! — прогремело в воздухе.
— Пускай Гоча это раз навсегда запомнит. Не будь я Онисе, если говорю неправду! — закончил он обычной своей присказкой.
— Хо-хо-хо!— раскатисто прозвучало в ответ.— Знаю, отчего разрывается твое птичье сердце, сосед! Мой-то дом уже стоит, а своего ты даже не начинал. Зависть точит тебя, вот что!.. Не сегодня-завтра глаза у тебя и вовсе на лоб вылезут: мне только крышу перекинуть осталось, что ты на это скажешь, а?
— Скажу, что напрасно надеешься. Без хозяина рассчитал. Мы все тут отлично знаем, что у тебя есть, чего нет. Не обольщайся зря! Вот тебе мое слово: самый никудышный из нас — и тот тебя обскачет, а дом твой так и будет без крыши торчать. Запомнил? А ежели выйдет не по-моему, при всех заявляю: я от своей доли отказываюсь…
Онисе все больше накалялся от собственного красноречия. Он весь как-то взъерошился, шагнул к Гоче и взвизгнул:
— С кем ты, мужик, тягаться вздумал? С кем, спрашиваю я тебя? Протри глаза, оглядись как следует… Не осилить быку буйвола, рога обломает. Слыхал? Мы же — коллектив! Пойми — коллектив!
Онисе, упиваясь победой, прошелся несколько раз перед внимательно слушавшими его колхозниками. Затем снова обратился к Гоче. На этот раз в голосе его звучали покровительственные нотки:
— Еще раз советую тебе, сосед дорогой: не чурайся нас, работай, как мы работаем. Мы пни таскаем, и ты таскай; мы бревна катаем, и ты катай — тогда, пожалуй, отпустим тебе немного досок. А в противном случае…
— Да отсохнут у меня руки, если унижусь до того, что приму от тебя помощь! — отрезал возмущенный его поучающим током Гоча и презрительно глянул на него с высоты своего роста.
— Погоди, дай договорить,— перебил его Онисе, которому хотелось во что бы то ни стало закончить свою мысль уже не поучением, а угрозой: — А в противном случае, говорю, придется — не захочешь, так заставят — возвратить даже те доски, которые тебе до сих пор беззаконно отпускали с завода. Не будь я Онисе, если говорю неправду. Ты на что рассчитывал?
— Кто заставит? — крикнул, ощетинившись, Гоча. Однако в голосе его прозвучало столько тревоги и неуверенности, что он и сам удивился. Он резко повторил свой вопрос: —Да кто меня заставит, вот что скажи!
Его взлохмаченные брови взлетели вверх, он насторожился в ожидании ответа. Очевидно, угроза Онисе явилась для него полной неожиданностью. И Гоча сразу сообразил, что ее, пожалуй, не так уж трудно осуществить. Его даже зазнобило от этой мысли.
— Ты прекрасно знаешь, кто может это сделать. Нечего и спрашивать.
Онисе нимало не заблуждался насчет впечатления, которое должны были произвести его слова. Он решил и дальше бить Гочу тем же оружием:
— Уж во всяком случае не кулаки, бывшие твои друзья…
Если до этой минуты в толпе собравшихся на поле битвы крестьян раздавались лишь отдельные возгласы одобрения, то последний выпад Онисе вызвал всеобщий откровенный хохот.
— О-о! Вот он какой Онисе, оказывается! — крикнул
кто-то.
— Ловко бьет Онисе! — удивлялись другие.
И вдруг среди смеха и шуток откуда-то сзади вкрадчиво прошелестели слова, негромкие, двусмысленные:
— Правду сказать: хвост-то у Гочи до сего дня у кулаков завяз…
И был этот воровато приглушенный голос полон тайного яда.
Все задвигались, зашумели, стали оглядываться… Кто сказал? Передние искали позади, задние вытягивали шеи вперед, да так и не угадали, кто произнес эти ехидные слова.
Иные полагали, что никто, кроме Гвади, не мог такого придумать. По голосу трудно было решить, а самого Гвади нигде не было видно.
Гоча тоже искал глазами того, кто кинул ему столь обидную фразу о кулацком хвосте, но в ярости уже не различал ни лиц, ни глаз, не слышал ни слов, ни отдельных восклицаний. Казалось, у всех, кто тут был, одинаковые лица, все ухмыляются одинаково ядовитой ухмылкой, все хором и в одиночку твердят одни и те же издевательские слова.
Гоча метался как безумный, но каждый раз его встречала непоколебимая стена, и он поневоле отступал. Взгляд его упал на хмуро стоявшего в стороне Зосиме. Гоча удивился. Вот стоит человек и не смеется. Гоча стал всматриваться в него, точно увидел его впервые в жизни. Да, Зосиме поглядывает на него с явным сожалением. Он стоит, скрестив руки, и прижимает к груди рукоятку топора. Гоча узнал свой топор.
— Так, значит, я кулак, Зосиме? Да? Отдай топор! — Гоча двинулся к нему, тяжело дыша.
Зосиме спокойно принял его натиск. Глядя Гоче прямо в глаза, он отвел топор подальше и мягко сказал:
— Что с тобой, Гоча? Чего ты кидаешься на людей? Мы весь день работали, на долю каждого пришлось по. двадцати, а то и больше бревен и пней, и, как видишь, все мы целы и невредимы… Буйволица твоя тянет всего лишь второе бревно—да и то не из лесу, а едва-едва с полпути. Неужели это такая уж беда, что ты готов всех нас со свету сжить? Ты только подумай: все буйволы ходят в ярме, почему бы вдруг твоему пропасть?
Гоча остался глух к примирительным словам Зосиме. Не до буйвола ему, когда его, Гочу, обозвали «кулаком» и грозят уничтожить. Зосиме, должно быть, нарочно переводит разговор на другое. Он же слышал, в чем Гочу подозревают: «У кулаков-де хвост завяз». Выходит, Гоча подлец какой-то?
— Ты мне, бригадир, отвечай и не морочь голову буйволицей: кулак я или не кулак? — наступал он на Зосиме.
Гоча наклонился вперед всем своим огромным телом, так что ухо его оказалось у самого рта бригадира. Ом даже ладонь к уху приставил, чтобы не проронить ни слова из того, что скажет Зосиме.
Но с Зосиме что-то случилось. Он не ответил на вопрос и даже отвернулся… Взгляд его был устремлен вперед, он глядел поверх голов обступивших его взволнованных людей.
Да и на лугу происходило что-то непонятное. Гоча всем своим существом почувствовал перемену. Не стало слышно ни смеха, ни восклицаний. Даже Онисе молчал. Было тихо —так тихо, что Гоча услышал биение собственного сердца и тяжелое свое дыхание. Сначала Гоча подумал, что все примолкли оттого, что их тоже кровно интересует ответ бригадира. И он снова придвинулся к Зосиме.
— Чего пристал? Замолчи наконец! — небрежно и с досадой кинул ему Зосиме. Он взял Гочу за руку, решительно оттолкнул, а сам быстро пошел в ту сторону, куда так упорно устремлен был его взгляд. Гоча вскипел.
— Это и есть твой ответ, Зосиме? — крикнул он, нагоняя бригадира.— Значит, и по-твоему я — кулак?
Однако Зосиме скрылся в толпе, даже не взглянув на него.
Гоча был окончательно сбит с толку. Но, помолчав, начал снова:
— Теперь я понимаю, почему вы не даете мне досок. Вот в чем дело! У кулака отбирать надо, а не давать, всякий это знает! Как это я сразу не понял? Буйволицу мою тоже потому взяли, что я кулак. Верно говорю?
Гоча помахал длинной, точно ветвь, рукой, вздохнул и продолжал все громче:
— Что же, если я кулак, забирайте и буйволицу. Не моя она больше, не хочу, берите!
Так надрывался Гоча, полагая, что народ на лугу слушает его затаив дыхание и что даже Онисе прикусил язык, услыхав такие слова. Вдруг Гоча точно поперхнулся — люди уже не смотрели на него. Все вдруг обратили свои взоры туда, куда устремился Зосиме. И не то еще увидел Гоча: только один человек слушал его, не сводя с него глаз. Он стоял на пригорке, недоуменно подняв плечи. Это был Гера, председатель правления колхоза.
Вскоре Зосиме очутился рядом с Герой. Он стал что-то объяснять, указывая на буйволицу, и размахивал рукой, вооруженной топором Гочи. Подбежал семенящей походкой Онисе и пристроился тут же за спиной Зосиме.
Прежде чем Гоча успел сообразить, как ему быть и что сулит ему появление председателя, Гера вдруг оборвал Зосиме, и среди общего молчания раздался его отчетливый строгий голос:
— Отпрягай буйволицу, Онисе… Сейчас же!
Ропот пронесся над толпой колхозников и тотчас же стих.
Онисе отскочил в сторону, как будто в него выстрелили.
— Кто запрягал, тот пусть и отпрягает. Не моя печаль,— отозвался он и юркнул в толпу, словно мышь в нору.
Этого Гоча не ожидал. Вмешательство Геры, который так открыто за него заступился, и позорное бегство Онисе в первую минуту подействовали на Гочу успокоительно.
Ведь и сам он требовал только того, чтобы Онисе отвязал Никору,— и все. Но тут же им овладело подозрение: они о чем-то шептались… Верно, сговариваются попросту замять всю историю.
Пришла ему в голову еще и другая мысль: Гера, должно быть, испугался. Как ни верти, колхозники поступили не по закону. Теперь Гера ищет выхода, хочет подешевле отделаться.
Гоча ни за что не удовлетворится пустяками и на мировую так легко не пойдет. Пусть не старается Онисе! Даже если он выпряжет сейчас буйволицу, это ни на грош не поможет наглецу. Гера тоже напрасно надеется. Гочу не так просто поддеть на удочку… Начальство, видишь ли! Распорядился — и делу конец! Извините, пожалуйста! Совсем не конец! Гочу опозорили, над ним насмеялись, «кулаком» обозвали, неужто это им даром сойдет? И что удивительнее всего: мальчишка, желторотый птенец, а туда же — рассчитывает провести Гочу.
Гоча почувствовал прилив новых сил. «Враг растерялся, самое подходящее время нанести решительный удар,— молнией обожгла его мысль.— Не отступай, Гоча! Смотри, будь тверд как камень!»
Гоча решительным движением прорвал ряды колхозников и крикнул Гере:
— Не надо! Пускай не отпрягают! Сказал: не хочу,— значит, так тому и быть! Я —кулак. Забирай все, для того тебя и поставили! Храбрец тоже… Как дошло до дела, на попятный! Ничего от вас не хочу… Нате…
ухожу…
Он круто повернулся и зашагал по лугу, угрожающе выкрикивая:
— Мы еще посмотрим, чья возьмет!
Но тут на пути его выросло неожиданное препятствие: Найя, прибежавшая вместе с другими девушками с чайных плантаций, хотела кинуться к Гере, но с разбегу налетела на отца. Она неслась,, придерживая одной рукой широкополую соломенную шляпу, а другой — подол, все еще набитый чайными листьями. Испуганно взглянула на отца огромными голубыми глазами и, едва переводя дыхание, спросила:
— Что случилось, отец? Что у вас тут такое? —и протянула вперед руку, Гоча с силой вцепился в нее, рванул к себе и хриплым, прерывающимся от возбуждения голосом крикнул:
— А-а… Хорошо, что пришла! Чтоб ноги твоей здесь не было! Домой! Сейчас же! — Он обхватил ее плечи, словно наседка, защищающая цыпленка крылом, и повлек за собой.
— Что ты сказал? Куда идти?
Найя не могла понять, чего требует от нее отец. Она ловко выскользнула из его объятий. Но тут ей под ноги подвернулась какая-то кочка. Споткнувшись, она уперлась руками в землю и лишь с трудом удержалась на ногах.
Крестьяне зашумели: им показалось, что Гоча в сердцах толкнул дочь. Со всех сторон посыпались упреки.
Несколько человек кинулись к нему. Больше всего негодовала прибежавшая вместе с Найей молодежь.
— Ты что себе позволяешь, товарищ Гоча? На что это похоже! — кричали они, готовые броситься на обидчика.
Вдова Мариам вспыхнула и стала сердито отчитывать Гочу:
— Ты на что рассчитываешь, милый мой, а? И откуда только смелость берется? Что на тебя напало? За что обижаешь девочку? Не стыдно тебе при всем честном народе? С ума ты сошел, что ли?
Она с решительным видом преградила ему путь, хотя в этом не было уже никакой надобности: Найю и без того окружала целая толпа защитников.
— Прочь! Какое вам дело! Я ей отец! — ревел Гоча, кидаясь на крестьян, чтобы так или иначе прорваться к дочери.
В это время к Найе подошел Гера и тихонько стал убеждать ее не перечить отцу. Найя отказалась.
— Почему? Да разве так можно? Не ребенок же я в самом деле! — взволнованно говорила она.
— Тогда сделаем так, товарищ Найя,— сказал ей Гера.— Ты сама забери отца. Что ты на это скажешь? Пускай Гоча воображает, будто он тебя ведет, а ты считай, что ведешь его ты, поняла? — спросил он, лукаво улыбаясь. — Не до шуток мне, Гера! Я так не могу…— заупрямилась Найя.
Тогда Гера заговорил серьезно:
— Сейчас ничего лучшего не придумать, Найя. Ты знаешь характер отца. Он не уступит. К тому же и наши, кажется, напутали… Здесь провокацией какой-то пахнет… Впрочем, разберемся позже. Прежде всего надо положить конец этому безобразию. Послушай меня, не теряй попусту времени. Сама видишь, что тут творится…
Найя задумалась.
А Гоча продолжал бесноваться. Он требовал, чтобы Найя немедленно подчинилась ему, и даже угрожал ей какими-то страшными карами.
— Как ты смеешь не слушаться? Отец я тебе или не отец?
Найя сдалась.
— Хорошо, идем!
— Хм… так…— выдавил Гоча, точно не сразу поверив тому, что услышал. Найя стояла рядом с ним. Он схватил дочь за руку и, увидав, что она не сопротивляется, кинул победоносный взгляд на окружающих. Отец и дочь разом, точно по команде, зашагали к деревне..
Колхозники молча смотрели им вслед.
Пройдя некоторое расстояние, дочь ускорила шаги и перегнала отца. Гоча, очутившись в одиночестве, остановился как вкопанный. Он взмахнул рукой, вскинул голову и, сердито ткнув указательным пальцем в землю, крикнул дочери:
— Сюда, девчонка! Слышишь? Рядом иди…
Найя обернулась. Поняв, чего добивается от нее отец, она пожала плечами, поколебалась, но решила уступить. Снова отец с дочерью зашагали в ногу.
Колхозники тихонько посмеивались.
Когда Гоча и Найя скрылись за поворотом, Гера занялся буйволицей. Ее все еще не удосужились выпрячь, она стояла возле пня и невозмутимо пережевывала жвачку. Гвади, закинув ногу на ногу, с независимым видом восседал тут же, на злополучном пне. Он зачем-то извлек свой нож и от нечего делать играл им.
Гера постоял, подумал.
— Товарищ Зосиме! — крикнул Гера.
От группы колхозников отделилась фигура бригадира.
Зосиме, даже не взглянув на Геру, заткнул за пояс топор Гочи, подошел к буйволице и стал распутывать веревки, которыми она была привязана к пню. Гвади решил помочь — сунул нож в ножны и тоже принялся хлопотать около буйволицы, сопровождая каждое движение протяжным кряхтением «ээ-хх!», словно подводя этим кряхтеньем итог всем разыгравшимся на лугу событиям.
— Знаешь, Зосиме, что удивительнее всего? — распутывая узел, сказал он вполголоса бригадиру.— Самой-то буйволице одинаково, кому ни принадлежать: коллективу ли, Гоче ли, или, между прочим, тебе, или мне. Посмотри: стоит как ни в чем не бывало и жует. А Гоче или, между прочим, нам с тобой это вовсе не все равно. Скажи, будь ласков, почему такое бывает?
Зосиме не удостоил его ответом. Гвади продолжал:
— Хочешь, объясню?
Зосиме потянул веревку, опутывавшую рога буйволицы.
— Будет плести! — сердито отозвался он и кинул веревку Гвади, да так, что она петлей захлестнулась на его шее. Подошел Гера.
— Ты, Гвади, возьми буйволицу и немедленно отведи хозяину,— приказал он. Затем, обернувшись к Зосиме, укоризненно кинул: — Как же так, Зосиме? Вот уж от тебя не ожидал!..
— Что поделаешь! — ответил Зосиме, не глядя ему в глаза.
Он извлек из-за пояса топор Гочи и протянул его Гвади.
— На! Можешь и это ему преподнести! —сказал он с особым ударением на последнем слове.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Гвади погнал буйволицу.
Направляясь к деревне, он решил по пути заглянуть домой. Надо бы узнать, все ли в порядке, возвратились ли ребята.
Невдалеке от околицы, словно забытое, у самого поворота дороги пролегало крохотное, с ладонь, кукурузное поле какого-то единоличника. По краям поля рядами росла ольха вперемежку с кустарником. Кукурузу только что сняли, лишь кое-где торчали недоросшие, точно карлики, стебли. Гвади гнал буйволицу через поле. Вдруг внимание его привлек курившийся над кустами дым. Дымок этот тянулся узкой, тонкой лентой — казалось, горит одно из деревьев.
Огляделся Гвади, «Хозяин поля должен быть где-нибудь поблизости,— подумал он и повеселел.— Хорошо бы с кем-нибудь перекинуться словом! Ведь за всю эту долгую перебранку я рта не раскрыл, молчал как проклятый». Теперь у него сразу зачесался язык..
Гвади подошел к тому месту, откуда поднимался дымок. Вдруг он широко развел руками и, вытаращив глаза, воскликнул:
— Поглядите-ка на этого вонючего мужика! Спит преспокойно.., А ведь свара из-за него поднялась!..
Под ольхой догорал небольшой костер. Никто за ним не присматривал, хворост почти выгорел. У самого огня лежал кукурузный початок, успевший с одной стороны подгореть. Неподалеку, под деревом, спал пастух Па-хвала. Он согнулся в три погибели на охапке сухих стеблей, укрывшись полой ветхой бурки, похожей скорее на потник. Голова его покоилась на свернутом комком башлыке. Около Пахвалы стоял небольшой кувшин и валялась шелуха от початков. Пастух спал мертвецким сном, равномерно втягивая воздух носом и выдыхая его через рот. Губы его оттопыривались, обнажая беззубые десны, и снова опадали с сопеньем, напоминавшим звуки, которые издает, пуская пузырьки, хорошо подошедшее тесто. Гвади некоторое время с любопытством созерцал эту картину. Потом вспомнил про початок и пожалел — зря ведь сгорит.
Нагнулся, чтобы повернуть его другим боком к огню, взял в руки. Румяные зерна показались необычайно соблазнительными. Выковырнул зернышко и пожевал. Вкусно! Он подсел к костру, выковырял из початка все подрумяненные зерна, высыпал их на ладонь. Пристроив початок к огню, поднялся.
Уплетая со смаком кукурузные зерна, Гвади то и дело поглядывал на спавшего Пахвалу—проснется или нет?
Пахвала не просыпался. Поев, Гвади почувствовал жажду и потянулся к кувшину. Он оказался довольно тяжелым,— видимо, Пахвала не успел опорожнить и половины. Горлышко кувшина было заткнуто листьями. Гвади вынул затычку и поднес кувшин к губам. Глотнув, вскинулся словно ужаленный и воскликнул:
— Да что же это? Вино… Неужели вино? Зачмокал губами.
— Конечно, вино!
И повезло же Гвади!
Он пиявкой присосался к кувшину. Да, это вино, а не вода. Оно вкусно булькает в глотке. Гвади оторвался от кувшина, лишь опорожнив его до дна.
— То-то, удивляюсь: отчего так крепко уснул старик? А он пьян, оказывается, собачья душа! — протянул Гвади и расплылся в улыбке, вспомнив, до чего же вкусно было вино. Прикрыв кувшин листьями, поставил его на место. Закурил трубку, пустил, попыхивая, несколько клубов дыма, поглядел искоса, на Пахвалу и отправился дальше.
Напевая что-то про себя, он гнал буйволицу под гору. Мысли приятно играли, настроение поднялось.
«Вот как люди живут! — думал Гвади, мурлыча что-то под нос. — Кто-то поднес вино Пахвале,— смотри, мол, как следует за моей коровой. Да вознаградит господь этого человека… а все-таки он дурак: позабыл, что вино хмельное, спится от него. А заснешь-—пропадай пропадом все коровы! Однако, если Пахвала каждый день высасывает по кувшину вина, значит он-то и есть настоящий человек, ему и шапку носить! Кувшин вина в день — вот это жизнь!»
Было время, когда Гвади всячески старался получить место колхозного пастуха, но сельчане почему-то предпочли ему Пахвалу. Если бы Гвади знал, какое житье ожидало его в пастухах, он ни за что бы не уступил, добился бы своего…
Вот, оказывается, как он мог жить! Вино да сон — что может быть лучше? Зато теперь он доберется до Пахвалы, не даст ему спуску. Довольно! Поел и попил всласть! Гвади обязательно доведет до сведения Геры об этом случае. Как же так? Ведь если бы Пахвала смотрел как следует за стадом, с буйволицей Гочи ничего бы не случилось и не было бы никакой драки. Явное вредительство! Кормят тебя, поят, взятки берешь — так хоть потрудись, побеспокой себя! А то вылакал столько вина набил живот свежими початками, завалился, дяденька, в самый полдень и храпишь,— кто дал тебе на это право? Еще костры разводишь и бросаешь без присмотру,— ну, как загорится лес, что тогда скажешь?! Дождался народ такого времени, все дома себе строят,— что с тебя взять, чем ответишь, если лес сгорит?
— Э-э-ри-эй…— затянул он вдруг.— Э-ри-эй-э…
И как-то непроизвольно это «э-ри-эй» разрослось в песню. Он пел, сколько душа хотела, и песня понравилась ему самому.
— От Пахвалова вина горло как будто прочистилось,— сказал он, воздав в душе горячую хвалу этому вину.
Никора остановилась в нерешительности: дорога шла крутыми уступами под гору. Гвади хлопнул ее рукояткой топора и прикрикнул. Буйволица стала лениво спускаться. Глазам Гвади представилось колыхавшееся между задними ногами вымя, тугое, как дополна налитый объемистый бурдюк, оно качалось из стороны в сторону, грузно шлепаясь о ляжки.
— Ну и вымя! Смотри какое,— удивился почему-то Гвади.— Экая ты молодчага, Никора!—похвалил он буйволицу, щупая твердое, раздувшееся от молока вымя.
Поток его мыслей устремился в другом направлении.
— Эх, сказать правду, не у Гочи, а у Гвади должна быть такая буйволица… К чему она Гоче? Не станет же взрослый мужик баловаться молоком? Ему водки, подай или вина, если он настоящий мужчина. Тасия?.. Гвади хорошо знает ее вкус: больше всего на свете она любит фасоль, заправленную перцем и ткемали. Найя? Вот она, пожалуй, еще пьет молоко… Но сколько она выпьет за день? Стакан, не больше. Совсем иначе обстоят дела у Гвади: его дети — а ведь их пятеро — не вышли еще из того возраста, когда полагается пить молоко. У него же всего-навсего одна паршивая коза,— разве хватит у одной козы молока, чтобы напитать столько ртов? Не тому дано, кому нужно. Вот она, справедливость! Если Гера хочет быть настоящим коммунистом, пускай отберет буйволицу у Гочи и отдаст Гвади.
Будь Гвади председателем колхоза, весь свет перекроил бы так, что и не узнать…
Почему же в самом деле у Гочи есть буйволица, а у Гвади нет буйволицы? Почему?
Такую скотину, как Никора, Гвади ни за что не погонит на базар. Будет беречь, будет смотреть за нею не хуже Гочи… Гвади ли не умеет ходить за скотиной! Как не поберечь, если она дает столько молока? Такое вымя, можно сказать, клад для семейства.
Гвади с завистью любовался выменем Никоры — то справа подходил, то слева наклонялся.
— Вот это я понимаю… Пожалуй, и в том подойнике, что давно у нас зря на стене висит, все ее молоко не поместится. И чего-чего только из него не получится: простокваши по горло, сыру куска два, а то и три, таких, за которые по десятке на базаре берут. Творогу сколько! И сыворотка, конечно. Да на кой она шут! Никто не станет ее пить… А Буткия как раздобреет. В три-четыре дня станет огромнейшим псом. Топленая сыворотка творит чудеса. Дети начнут расти как в сказке — не по дням, а по часам: вырастут — молодцами станут, прибавится у нас сразу пять трудодней, двор наш не вместит такого богатства. В прошлом году на один трудодень давали восемь рублей деньгами, а сверх того кукурузы, фасоли, немножко рису и еще всякой всячины. Выходит, что на долю Гвади пришлось бы на день пять раз по восемь рублей и пятерная порция фасоли и кукурузы. Это — по расчету прошлого года. В нынешнем году, говорят, на трудодень придется одиннадцать рублей… Пять раз одиннадцать — не сосчитать. И все это, видишь ли, произойдет от одной буйволицы. Гоча владеет этим кладом, но в его руках буйволица вовсе не клад, пропадает без пользы… Нет сыновей у бедняги, ни одного, зачем же ему молоко?
Неужто не найдется на свете человека, который исправил бы эту несправедливость и отдал буйволицу Гвади?
Гвади считал и пересчитывал, некогда даже слюну проглотить: глаза его, устремленные на вымя, разгорались все больше.
Вот и усадьба. Он остановил буйволицу и кликнул детей.
Ни звука. Он позвал вторично, и опять никто не отозвался. Тогда Гвади с невинным видом, чуть прищурясь, огляделся по сторонам: поблизости никого не видно! Подумал, снова обернулся к джаргвали и громко крикнул:
— Эй, кто-нибудь! Идите-ка сюда!..
Молчание. Очевидно, мальчики еще не возвратились из школы.
Гвади некоторое время раздумывал, настороженно поглядывал по сторонам — нет ли кого поблизости.
Погладил буйволицу по ляжке и, понизив голос до шепота, ласково сказал:
— Иди, милая… сюда, сюда, чириме… И погнал ее во двор.
Несколько мгновений спустя Никора стояла под хурмой, невдалеке от джаргвали.
Пригодился наконец большой подойник. Гвади, присев на корточки, усердно доил буйволицу Гочи Саландия.

Гоча и Найя шли некоторое время молча. Гоча казался несколько спокойнее на вид, но внутри у него все кипело. Это чувствовалось даже в походке, упрямой и вызывающей.
Найя нетерпеливо ждала подходящей минуты, чтобы заговорить с отцом. Но минута эта все не наступала. Девушка волновалась: чем дальше уходили они от толпившихся на лужайке товарищей, тем сильнее разгоралась ее досада. Впрочем, сердилась она не столько на отца, сколько на Геру и на себя.
«Как же это случилось? Почему я послушалась Геру и побежала за отцом?»
Это было унизительно. Гера подвел ее.
«Ах, как неловко и стыдно! — думала она.— Не девчонка же я в самом деле…»
Найя до сих пор толком не знала, из-за чего отец затеял ссору. Гера второпях сказал что-то насчет Никоры, но, на взгляд Найи, повод был слишком пустячный: из-за буйволицы не стоило так шуметь. Ей очень хотелось расспросить обо всем отца.
Они уже приближались к селу. Найя решила взглянуть на отца, фигура которого, точно гора, возвышалась сбоку. Гоча шагал, не поворачивая головы, словно у него окостенела шея. Казалось, он не может оторвать глаз от какой-то точки, которая неудержимо влечет его к себе.
— Из-за чего ты перессорился со всеми, отец? — спросила наконец Найя робким, почтительным тоном.
Гоча притворился, будто не слышал вопроса.
— Нехорошо вышло, отец,— продолжала Найя еще тише.— Из-за чего все это? Пришлось им, такой уж выпал случай, запрячь Никору, чтоб пень перетащить…
Она поспешно добавила громче и тверже:
— Ясно, мы этого не оставим, им придется ответить…
Затем снова понизила голос:
— Только стоит ли из-за таких пустяков ссориться с товарищами?..
Гоча резко остановился и пренебрежительно взглянул на дочь.
— Ты что, учить меня вздумала? Молчала бы лучше!— огрызнулся он и ткнул пальцем в сторону дороги: «Иди!»
Это было уж слишком! Найя обиделась, но и на этот раз постаралась сдержаться. Однако начала отставать от отца. Прошли еще несколько шагов. Найя скрепя сердце снова спросила:
— Зачем тебе понадобилось тащить меня домой, отец? Не понимаю я этого…
— Дома поймешь,— все так же сердито оборвал Гоча и тем же повелительным жестом приказал дочери идти рядом.
Разговаривать больше не стоило. Найя решила отстать от отца и возвратиться к товарищам.
Однако, когда пришло время осуществить это намерение, почувствовала, что ей изменило мужество. Ноги несли не туда, куда ей хотелось. Казалось, какие-то цепи держат ее возле отца. Это был не страх, скорее — нерешительность. И причина этой нерешительности коренилась вовсе не в ней. Ей казалось, что от отца исходит непонятная сила, сковывающая ее по рукам и ногам. Почти с ненавистью глядела девушка на отца.
И было на что посмотреть! С какою стремительностью, с каким напряжением неслось вперед его громоздкое тело — не человек, а глыба, огромная, косная, неприступная! Эта стремительность говорила о суровой, непреклонной воле, которая всей своей первобытной мошью обрушилась на девушку, преградив ей путь к сво-боде.
Найя с недоумением отметила про себя эти отцовские черты и свое отношение к ним. Почему же она все-таки подчинилась его воле, хотя вовсе не хотела подчиняться?
Эти мысли только усиливали раздражение.
Найя и Гоча шли по улице. Соседи провожали их любопытными взглядами: почему отец и дочь оказались вместе в неурочное время? Почему у них такие странные лица?
Кое-кто из соседей подходил к плетню, чтобы перекинуться словечком с Гочей, но, уловив выражение его лица, люди предпочитали воздержаться от беседы.
Так отец и дочь проследовали по всей деревне.
Дома кроме хозяйки они застали Саломе, младшую сестру Гочи.
Саломе, жившая тут же, в Оркети, зашла проведать родичей. Женщины сидели на террасе старого дома и усердно лущили только что собранную фасоль.
Тасия, увидев мужа, тотчас почувствовала что-то неладное. Она кинула на золовку выразительный взгляд:
«Выручай, Саломе! Наверняка поссорились…»
Женщины оставили работу и пошли встречать хозяина. Саломе меньше других членов семьи боялась брата.
— Ты что, Гоча? Случилось что-нибудь? — спокойно спросила она.
Гоча направился к дому, даже не поздоровавшись с нею. Саломе уступила ему дорогу и обратилась к Найе:
— Что же ты глаз не кажешь, Найя, милая? Где пропадаешь, девочка? Неужели у тебя за день не найдется минутки свободной тетку навестить? Поди-ка сюда ко мне…
Саломе обняла и крепко поцеловала девушку.
— Не до тебя ей, сестра! Она с утра до ночи в поле болтается, а с ночи до утра на собраниях пропадает. Но больше этому не бывать. Не будь я Гоча, если не поставлю ее на место! — отозвался Гоча на ласковые слова сестры и затем, обратившись к жене, заговорил повышенным тоном: —Давно пора заняться девчонкой. Твоя забота! Говорит — не впутывай меня в эти дела. Что тебе нынче сказал тот человек?
Тасия решила отмолчаться.
Зато Саломе напустилась на Гочу:
— Да скажешь ли ты, наконец, что произошло? На девочке лица нет…
Гоча оставил без внимания слова сестры и, протянув руку по направлению к дому, повелительно крикнул дочери:
— Ступай! И не смей ни на шаг отлучаться!
Тасия и Саломе кинулись к Найе, увели ее на балкон, усадили на стул. А сами стали рядом, нахохлившись, точно наседки..
Гоча тяжело опустился на бревно, торчавшее из-под настила неподалеку от балкона. Закинув ногу на ногу, он надолго замолк. Затем заговорил тихонько, точно рассуждая сам с собою:
— Бог не дал мне сына… Надеялся—дочь подрастет, утешением будет. Училась, кончила семь классов. Обрадовался: ученые дети – родителям счастье, кто этого не знает. Любил, баловал сколько сил хватало. Да недолгой оказалась моя радость… Чуть подросла, объявила: я, видишь ли, комсомолка, и туда пойти надо и то сделать надо. Слова не сказал. Пускай, мол, тешится, от подруг не отстает. Вот когда горе мое пришло! О чем я думал, где была моя голова!.. Потом завела компанию со всякими Бигвами и меня же принялась учить. Докатились до нас колхозы, стала приставать — запишись да запишись, хотя бы против воли: заживем, видишь ли, богато! И эта женщина,— он ткнул пальцем в сторону Тасии,— туда же, за нею. Пристали в одну душу! И вот, сестрица, посмотри, до чего довели!
— До чего же они тебя довели? Как все, так и ты… Все мы в колхозе! Подумай хорошенько: разве в старые времена мог бы ты такой дом выстроить? Вот до чего они довели, милый, и ничего худого тебе не сделали,— мягко упрекнула его Саломе.
Гоча встал, широко расставил ноги и, подбоченившись, произнес:
— Ты, говорят, кулак, не полагается тебе ничего! И буйволица, говорят, не твоя! Взяли, даже не спросясь!
— Что ты говоришь?! — пронзительно вскрикнула Тасия.
— Не может этого быть, Гоча! Кто тебе поверит? Пошутил, верно, кто-нибудь? — возразила догадливая Саломе.
— Дочь — и та против меня пошла, опозорила совсем!— продолжал Гоча. — Все тут были: и Онисе, враль и пустобрех, и эти Бигвы, и она рядышком с ними. Едва увел… Нет, не прощу, ни за что не прощу! Хочет—не хочет, должна покориться…
Гоча прошелся несколько раз взад и вперед, затем вернулся к Найе и крикнул:
— Ни шагу со двора, слышишь?!
Тасии страсть как хотелось вмешаться, успокоить мужа, замолвить словечко за дочь, да не надеялась на себя. Вдруг напутает, а он разбушуется еще пуще. Тасия решила воспользоваться минутным затишьем, храбро погладила Найю по голове и ласково сказала:
— Слушайся отца, дочка… Разве другой кто научит уму-разуму? Товарищи, родная моя, совсем другое дело…— Убедившись в том, что слова ее не вызвали дурных последствий, она продолжала смелее: — Отец говорит: не уходи, дочка, никуда,— ты и не перечь. Ведь я тебя о том же просила, не правда ли? Посиди дома, займись собой, ты уже не девочка, замуж выходить пора. Многие на тебя заглядываются. Все спрашивают, где ты да что ты. И поговорить с тобой не прочь! Попробуй сыщи в Оркети другую такую, как ты! Тебе кое-кто сегодня подарок прислал. Хочешь — покажу? Замечательный подарок… Понравится… Обязательно понравится!
Тасия засуетилась, поспешила в комнату и торжественно вынесла коробку, преподнесенную Арчилом По-рия.
«Кстати вспомнила,— подумала Тасия.— Авось теперь конец всем неприятностям».
Она раскрыла коробку и протянула дочери —к самому лицу поднесла.
Какой-то незнакомый аромат ударил в нос Найе. Она с недоумением разглядывала круглую этикетку на внутренней поверхности крышки и выведенное крупными буквами: «Тэжэ».
— Я даже названия этим вещам не знаю, дочка, вот они какие,— завела снова Тасия.— То, что лежит на вате в уголке, словно в гнездышке, верно, мыло для лица, Видишь, в шелковую бумагу завернуто, а на бумаге красавица нарисована. Косы-то какие, а? Правду я говорю, Саломе? Полюбуйся и ты, милая! Подойди же! Ах, как пахнет, окаянная…
— Кто принес? — резко спросила Найя. Она вся дрожала от досады и нетерпения.
Тасия раздумывала: «Сказать или не сказать?» — и вопросительно посмотрела на Саломе.
— Отец скажет, родная… Принес человек, который полюбился отцу. Иначе разве посмел бы дарить…
Произошло нечто неожиданное.
Найя, вспыхнув как пламя, вскочила со стула и оттолкнула руку матери. Коробка отлетела в дальний угол балкона. Флакон с одеколоном ударился о стену; мыло, столь пленившее Тасию, выскочило из пестрой шелковой оболочки и полетело вниз к ногам Гочи.
— Не смей! Никогда больше не смей! — крикнула Найя потрясенной матери и скрылась в доме.
Все это было делом мгновения. Тасия точно онемела. Опешил от неожиданности и Гоча. Глаза его перебегали от розового мыла к двери, которая захлопнулась за девушкой, и обратно. Ноздри раздулись, грудь заходила ходуном. И вдруг раздался неистовый крик:
— Подыми, девчонка! Сейчас же! Я тебе говорю…— Ни звука в ответ.— Эй, подыми, говорю! — снова громыхнул Гоча и шагнул к двери.
— Брось, брат, не надо… Потом уберет,— поспешила вмешаться Саломе. Она встала на его пути и уперлась ему в грудь рукою, на случай, если он заупрямится.
А Тасия шептала, точно молилась, в сонном забытьи:
— Это все я, глупая… Все я натворила…
Она потянулась к пустой коробке, к осколкам флакона и собралась было сойти во двор — подобрать мыло.
— Не смей трогать! — остановил ее властный окрик мужа, когда она была почти у цели.
Тасия застыла на месте.
— Оставь, Гоча, это уж слишком!— вступилась Саломе, пытаясь успокоить брата.— Не все ли равно, кто подымет? Да уймись ты наконец…
— Мне уняться? И это ты говоришь, Саломе? Новые времена принесли мне одно благо: теперь все равны — и Саландия и Пория. Ты помнишь, весь свет трепетал перед Зурабом Пория.,. Отчего же не удивляешься, что сын его нынче таскается ко мне с подарками и умоляет отдать за него дочь? Суть не в мыле, женщина. Дорого внимание! А эта подлая девчонка зазналась. Что она воображает о себе? Как посмела, дерзкая?
Он хотел отстранить Саломе, снова рванулся к двери.
— Слышишь, подыми! Я приказываю…
Но Саломе не сдавалась. Не так-то легко было отделаться от нее.
— И подымет. Подумаешь, какой труд, чудак! Не сейчас, так позже. Оставь ее в покое…
— К чему я силы свои трачу на этот дом? Для себя, что ли, затеял стройку? Шестьдесят лет маялся в этой хибарке, в ней бы жить до смерти. Нет, подумал я, человек к палатам привык — как же я его в сарай посажу, где даже потолка нет?.. Он помог мне: сделал все, что в силах. И я перед ним лицом в грязь не ударил. Он не брезгует мною, и я за себя постою. Верно: крестьянин я, крепостными были, а тоже — человек, цену себе знаю. Скажешь, Пория лишился всего — и земли и дома? Вздор! Не это важно. Разве ловкости у него ни на грош? Умом не вышел? Неопытный он человек? Лицом нехорош? Да он вдвое больше против прежнего сколотит. И ученый — не хуже моей дочери! Не велика птица, а какого человека отвергла! Да я ее собственными руками зарежу. Иди сюда, девчонка,— тебе говорю! Не слышишь?
— А все-таки, Гоча, даже в старые времена не полагалось выдавать насильно. Что это тебе в голову взбрело? — сказала укоризненно Саломе.
— И не говори, Саломе! Ни за что, ни за что на свете не приму я какого-нибудь бездомного проходимца вроде Геры. Батрак, бродяга,— как можно равнять его с Пория! Ты что, погибели нам желаешь?
— Не выдумывай, Гоча! Никто тебе не советует отдать ее непременно за Бигву… Но что поделаешь, если она не хочет Пория?..
— Не хочет? Ее не спросят! Пустить в дом зятя, отдать ему, благословясь, дедовское добро, дедовский очаг,— и чтоб зятем этим был Бигва? Пусть только заикнется! Ежели днем — не доживет и до сумерек, ночью— зари не увидит. Эй, слышишь, девушка? Иди, иди подыми, своими руками подыми!
Однако Найи не было ни видно, ни слышно. Кто знает, какой оборот приняли бы дальнейшие события и какие бы еще средства изобрел Гоча, чтобы образумить свою дочь, если бы в эту минуту не скрипнули ворота и не раздался, привлекая общее внимание, голос Гвади:
— Иди, чириме… Вот ты и дома…
Все обернулись в сторону, откуда донесся этот голос.
Никора протиснулась в ворота, а Гвади, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, кричал:
— Ау, Гоча! Выглянь-ка сюда!
Гвади, по всей видимости, не собирался входить во двор.
Узнав буйволицу, Саломе повеселела. «Гоча займется буйволицей и забудет о Найе!» — подумала она.
— Видишь, Гоча! А ты говорил, будто ее отобрали. Поди узнай, чего ему нужно?
Она легонько толкнула брата.
Оживилась и Тасия. Утирая слезы подолом платья и причитая вполголоса, заковыляла она к буйволице.
— Никора! Господи, спаси и помилуй!
— Чего тебе, Гвади? — сохраняя все тот же воинственный вид, прохрипел наконец, помедлив, Гоча и пошел к воротам.
— Гера приказал… Немедленно, говорит, отведи буйволицу хозяину! — стал объяснять Гвади, увидя, что Гоча направляется к нему.— Скажи, говорит, чтоб не огорчался. Всех его врагов, говорит, засажу куда следует. Так им и посулил: наплачутся матери ваши! Своими ушами слышал… Прими ее у меня из рук в руки, как бы и мне не нагорело. Ты еще топорик оставил… Зосиме отдать велел,— отнеси, говорит…
Гоча внимательно выслушал Гвади. Внимательно и с удовлетворением. Гвади выражался в высшей степени почтительно, и рассказ его звучал так убедительно, что Гоча ни на минуту не усомнился в полной правдивости его слов.
— Так, так! — проворчал Гоча, скрывая охватившее его чувство гордости, и подошел к буйволице. Погладил ее шею, пощупал, нет ли где раны или царапины, не натерло ли шею ярмо, И теперь только удосужился он отозваться на восклицание Саломе.— Слышишь, Саломе,-какие вести принес этот человек? Думали, даром им сойдет? Мне-то, впрочем, все равно… Как бы Бигва ни старался, что бы ни говорил, меня не разжалобишь…  Буйволица жадно щипала свежую, непримятую траву.
Проголодалась, несчастная животина! Еще бы! Целый день в ярме проходила.., Ешь, ешь, милая! — ласково приговаривал Гоча, поглаживая буйволицу.
Тасия тоже приласкала Никору. Сняла присохшую к хвосту грязь, потрогала вымя. И вдруг, отшатнувшись, заголосила:
— Ой, проклятые, выдоили ее! Дочиста! Вымя, как мочало, висит, посмотри!
Гвади, услыхав вопль Тасии, шагнул во двор и громко расхохотался. Все обернулись.
— Тасия, дорогая… Ты как полагаешь, отчего молоко у скотины бывает? От травы или от ярма? Если корову весь день гонять в упряжке, она станет вроде как бык, ни за что молока не даст. Иначе и быть не может…
Эти объяснения показались Гоче и правильными и вполне уместными. Он тихонько улыбнулся в усы.
— Видишь, как траву уплетает? Изголодалась скотина, откуда же взяться молоку? — заметил Гоча.— Но я им покажу! Как они только посмели!
Гоча толкнул буйволицу и погнал в угол двора, где трава была еще гуще и сочнее. И кинул при этом Тасии:
— Поди скажи дочери, чтоб пожаловала сюда!.. Пускай видит, как отца почитают, как его ценят. Приведи…
Саломе угадала по голосу, что Найя может быть спокойна. Опасность миновала. Гоча звал дочь не за тем, чтобы она подбирала подарки Арчила Пория. Тасия тоже поняла, что Гоча склонен к примирению. Но все же колебалась, идти ли за дочерью. Однако Саломе подмигнула ей и указала многозначительно на дверь: приведи, мол,— авось помирятся.
Тасия послушалась совета и вошла в дом. В горнице Найи не было, но Тасия и не рассчитывала застать ее здесь. Родители отвели дочери маленькую, вроде гнезда, боковушку, примыкавшую к заднему крыльцу. Дверь из горницы в комнату Найи оказалась незатворенной. Тасия покликала дочь. Ответа не последовало, И это тоже не обеспокоило Тасию.
— Ну, будет, брось! Отца ведь не переупрямишь. Идем, он уже не сердится! — крикнула она с порога.
Однако Найи не было и в боковушке. Отсутствие до чери показалось странным. Уж не ушла ли она со двора? Тасия возвратилась в горницу. Только теперь ей бросилось в глаза, что дверь из горницы на задний двор раскрыта настежь. Подозрение сменилось страхом. Она выглянула во двор. Ни вблизи дома, ни в глубине заднего двора никого не было видно. Старуха кинула взгляд поверх плетня и чуть не вскрикнула. Найя быстро шла по проулку, прочь от усадьбы. Шла не оглядываясь, почти бежала.
Бедной Тасии казалось, что она сходит с ума. Да что же это такое, что видят ее глаза? Она вышла на задний двор и, обогнув дом, заковыляла поспешно, сколько хватало сил, к перелазу. Кричать и звать она не по-смела.
«Если отец узнает, что дочь вот этак сбежала, он все разнесет, камня на камне не оставит…»
Догонять? Все равно не догонишь. Тасия остановилась на полдороге: сердце у нее замерло, ноги заплетались.
«Что же делать? Как сказать Гоче?»
Она ущипнула свою руку, стала царапать ногтями лицо, точь-в-точь как плакальщицы на похоронах.
Мешкать не приходилось, Гоча ждал ответа. Тасия была в полном смятении. Так и не додумав до конца, что делать, как себя вести, возвратилась она в горницу..
Саломе надоело ждать, она двинулась навстречу племяннице. «Но где же племянница-то?» — с недоумением подумала Саломе, столкнувшись с Тасией.
Тасия безмолвствовала… Дело такое, что сказать о нем не легко, а промолчать —еще труднее. Она махнула безнадежно рукой — нету, мол, дома. Саломе по-своему истолковала ее жест: «Отказывается выйти, заупрямилась».
Саломе кинулась к Гоче, чтобы предотвратить новую вспышку гнева.
— Уважь меня, Гоча, пожалуйста, оставь девушку в покое. Не равняться же тебе по ней, она еще ребенок… Ей, должно быть, неловко, не хочет показываться на глаза. Потом поговоришь с нею, милый!
Гвади поддержал Саломе:
— Славная у тебя дочка, Гоча, честное слово! И совсем уже большая. Счастливец ты: дождался радости, Дай тебе бог дожить до внука. Знаешь, чириме, внуки, говорят, милее своих детей. А Бардгуния у меня, хоть плачь, никак через двенадцатый год не перескочит. Будь он ей ровесник… Тогда бы, знаешь… Ты, правда, не очень жалуешь фамилию Бигва, но мой Бардгуния был бы не плохим зятем, его не забракуешь. Молодчина он у меня, чириме, все может, птичье молоко — и то добыл бы для дочки твоей. Хе-хе-хе…
Все засмеялись. Даже Тасия преодолела сковавший ее страх и улыбнулась.
— Ну и язычок у тебя, Гвади! —сказала она и, едва волоча ноги, подошла к Саломе.
— Ах ты, шут! Ступай-ка вон отсюда! — крикнул Гоча и, чтобы нагнать на Гвади больше страху, прыгнул к нему, да так легко и ловко, что и молодому впору.
— Бигвам — всем до единого — грош цена, а ты со своим Бардгунией подъезжаешь!
Саломе втайне радовалась, что Гоча забыл о своенравной дочери, не явившейся на его зов.
Но Тасия точно в огне горела: признаться или не признаться мужу, что Найя убежала из дому?
Она растерялась и не могла решиться ни на то, ни на другое…

Подойдя к своей усадьбе, Гвади немного постоял у перелаза. Ребята, по всей вероятности, уже возвратились из школы. Он прислушался — любопытно, что они без него делают…
С заднего двора донесся голос Бардгунии. Мальчик что-то выкрикивал, но что именно, не разобрать.
«На кого он так орет?» — удивился Гвади.
Осторожно перешагнув через плетень, он подкрался к дому.
Вечерело. Тени ложились на Оркети. С тихим шелестом набегал прохладный осенний ветерок.
— Стройся! — громкий, суровым голосом скомандовал Бардгуния.
Гвади остановился, навострил уши.
— Кучуния, на место! Смотри, поколочу! Опусти руку, Чиримия! Смотри, как Китуния поворачивается, и ты за ним… Отставить! Не годится,— распекал Бардгуния младших братьев:
«Славно он их учит!» — с удовольствием подумал Гвади. Он любил смотреть, как мальчики делают гимнастику и маршируют под команду старшего сына. Бардгуния держал их в строгости, и даже маленький Чиримия, точно взрослый боец, слушался каждого слова командира.
Гвади присел около канавки, окружавшей джаргвали, чтобы спокойно, без помех насладиться этим зрелищем. В отдаленном углу заднего двора четверо ребят стройно проделывали упражнения. В этом углу росли мандариновые деревья. Было их пять, и Гвади недоумевал: зачем Бардгуния загнал братьев сюда, к мандаринам? Ведь перед домом гораздо просторнее! И все же ему приятно было видеть, как славно держатся в строю его щенята.
— Смирно! — снова послышался голос Бардгунии.» Направо!
Сбились.
— Отставить! Не годится!— грозно крикнул Бардгуния. Он взмахнул прутом, со свистом рассекая воздух, отступил на шаг, вытянулся в струнку и крикнул еще более свирепым голосом: — Смирно! Направо!
Ребята все как один повернули направо. Бардгуния продолжал:
— Налево!.. Шагом марш!.. Раз, два… Раз, два… Прямо! Раз, два…
Ребята гуськом обошли мандариновые деревья.
— Стой!—скомандовал Бардгуния, когда шеренга возвратилась к исходной точке. Затем он поднял вооруженную прутом руку и поздоровался с братьями: — Будь готов!
— Всегда готовы!— послышался нестройный ответ.
— Отстаешь, Чиримия! — сердито сказал Бардгуния.— Плохо! —И снова выкрикнул приветствие: — Будь готов!
— Всегда готовы!
Чиримия все еще не попадал в лад, но Бардгуния перестал им заниматься. Он оглядел своих братьев, всех по очереди, каждому заглянул в глаза. Нынче Бардгуния был почему-то особенно требователен и суров,— похоже, что он нарочно старается нагнать страху на малышей. Он обращается с ними так, как будто урок гимнастики вовсе не был игрой. Братьям передалось на строение Бардгунии; они из кожи лезли вон, исполняя его приказания.
Бардгуния стал перед строем.
— Чиримия! — окликнул он меньшого.— Иди-ка сюда!
— Зачем? — спросил Чиримия, позабыв, что он в строю.
Бардгуния обратился непосредственно к нему, и это сбило мальчугана с толку. Но он тотчас вспомнил, что в строю разговаривать не полагается, и, прикрыв рот рукою, вперевалку направился к командиру.
— Стань вон там,— приказал Бардгуния, остановив его на полдороге.
Чиримия вытянулся и застыл.
— А ну-ка: если ты молодец, сорви мандарин и подай мне,—: сказал Бардгуния.— Все равно, с какого дерева… Живее!
Чиримия подошел к ближайшему дерезу и поднял вверх рожицу. Не добраться ему до мандаринов — высоко!..
Убедившись в том, что задача ему не по силам, Чиримия сунул палец в рот и задумался.
— Чиримия никак не достанет,— заметил Гутуния, старший из братьев. Он вытаращил глазенки и всем своим видом выражал готовность немедленно выполнить задание. Чиримия оскорбился, услыхав замечание брата. Он бросился к самому низенькому деревцу и протянул руки к ближайшей ветке. Нет, высоко! Малыш все еще не хотел примириться с неудачей. Он переходил от дерева к дереву, но результаты оказались столь же неутешительными.
— Ступай на место! — крикнул Бардгуния. Утирая кулачонками слезы и всхлипывая, возвратился Чиримия в строй.
— Теперь ты, Кучуния!— сказал Бардгуния, обращаясь к следующему по старшинству.
Кучуния обошел деревья, но тоже ничего не добился. Он мужественно возвратился на место, не пролив ни слезинки! — Твой черед, Китуния!
Китунии не удалось дотянуться до плодов, росших на двух ближайших деревьях. Он подошел к третьему, пригнул ветку. Но едва он дотянулся до плода и нацелился, чтобы сорвать его, Бардгуния отменил свое распоряжение.
— Я вижу,— сказал он,— ты можешь это сделать… Встань-ка тут, в сторонке…
Когда очередь дошла до Гутунии, выяснилось, что он свободно может сорвать плоды с любого дерева.
Бардгуния и на этот раз запретил рвать мандарины и поставил Гутунию рядом с Китунией. Затем снова раздалось:
— Смирно!
Когда ребята подтянулись, Бардгуния ястребом налетел на стоявших рядом Гутунию и Китунию, схватил Гутунию за пионерский галстук и в упор спросил:
— Ты знаешь, товарищ, что означает этот галстук?
— Знаю, товарищ командир,— живо отозвался Гутуния, который уже кое-чему научился в школьном пионерском отряде.
— Знаешь, что пионер не должен врать? Бардгуния пристально посмотрел брату в глаза.
— Знаю! — твердо ответил Гутуния.
— Знаешь? Так говори: трогал зрелые мандарины? Это ты сорвал их и съел?
На лицах братьев отразилось крайнее изумление. Они уставились, разинув рты, на своего командира. Гутуния точно язык проглотил от растерянности.
«Вот он! Нашел наконец вора!» — подумал с удовлетворением Бардгуния. Он еще более свирепо и настойчиво повторил свой вопрос:
— Рвал мандарины? Признавайся! Немедленно!
— Не рвал! — ответил Гутуния, обращая к брату недоумевающее лицо.
— Врешь!
— Не вру.
— А я говорю: врешь…
— Нет!
Бардгуния рассвирепел:
— Снимай галстук! Ты недостоин его носить!
Он сунул прут под мышку и обеими руками вцепился в галстук. Однако Гутуния не вынес нанесенного ему оскорбления.
— Пусти! — взвизгнул он, рванулся что было сил и, выскользнув вместе с галстуком из рук Бардгунии, опрометью кинулся бежать.  Стой! — крикнул Бардгуния, но мальчик мчался не останавливаясь.
Бардгуния принялся за второго преступника. Заметив, что и тот готов обратиться в бегство, Бардгуния, не раздумывая долго, схватил его за ухо:
— Трогал мандарины?
— Нет, ей-богу!
— Сколько раз твердил я тебе, чтоб не смел божиться… Говори!
— Не трогал!
Китуния заревел благим матом,
— Кто же?
— Не знаю.
— Знаешь…
— Не зна-ю-у-у…
— Говори, не то…
Гвади из-за угла дома наблюдал эту сцену. Он наслаждался до тех пор, пока события не приняли серьезный оборот. Когда Бардгуния приказал братьям рвать мандарины, Гвади не сразу понял, в чем тут секрет. «Прыжкам, что ли, обучать их вздумал…»
Но вот Бардгуния спросил напрямки, и Гвади уразумел смысл и цель игры, затеянной старшим сыном под сенью мандариновых деревьев. Гвади был поражен.
«Вот собачий сын! Из него человек выйдет! — воскликнул он про себя.— И придумал же! Какие приемы! Где он набрался всего этого?»
Когда же Бардгуния в негодовании своем вцепился в ухо ни в чем не повинного Китунии и, очевидно, не собирался удовлетвориться одним только ухом, Гвади стало не по себе. Он встал, перешагнул канавку и направился к детям, как будто только что возвратился домой.
— Ay, ay, что тут у вас случилось, сынок? — крикнул он старшему сыну, торопясь выручить Китунию из беды.— Ты же большой, а он — маленький. Неужели не жалко? Отпусти его, чириме…
— Не отпущу! Он — вор! Он и Гутуния украли мандарины, бабайя… Все, сколько их поспело, сожрали. У меня соревнование с Гио, у кого раньше поспеют. Теперь Гио выиграет. А я что? Все это они, они наделали. Не пущу! Пускай признаются, по крайней мере в другой раз не тронут,— горько жаловался Бардгуния отцу. — Ты уж лучше мне поручи это дело: от бабайи они не станут скрывать, если набедокурили,— сказал Гвади сыну, и тому пришлось отпустить ухо брата.
Гвади, тихонько отстранив Бардгунию, притянул к себе плачущего Китунию.
— Не плачь, сынок! — сказал он,, гладя его по голове.— Бардгуния хотел только попугать тебя…
Почуяв ласку в голосе отца, Китуния заревел еще громче.
— Больно? Покажи, где болит?
Гвади наклонился и подул на больное место.
— Ну, вот и не больно. Правда? Так всегда, когда бабайя погладит. Видишь, как быстро прошло…
Он присел на корточки рядом с Китунией и заглянул ему в глаза.
— Посмотри мне в глаза, сынок… Так, молодец, перестал плакать. Ты у меня герой! Не надо, милый! Не плачь, мой хороший!
Подозвав к себе и Кучунию и Чиримию, он обнял всех троих, напустив на себя серьезность, сдвинул брови, грозно прищурился и сказал:
— Бардгуния у нас старший, ребята, вы должны его слушаться. Он учит вас уму-разуму. Не воруйте. Не лгите. Никогда чтоб с вами этого не случалось. Никогда чтоб  мне не слышать, что вы украли что-нибудь или сказали неправду! Ни-ни, и мысли такой не должно быть в вашей голове! А не то на всю жизнь останетесь маленькими, расти не будете, вот что… А если даже вырастете, о вас пойдет дурная слава. Все станут говорить: нехорошие они люди. Нехороших людей никто не любит. Упаси господи — к дьяволу за девять гор и еще дальше того, кто солжет или украдет! А теперь признавайтесь: кто из вас трогал мандарины? Как скажете, так, значит, и есть, я вам верю. Может, сорвали один только… или парочку? Может, не все вы сорвали…
— Нет, бабайя! Нет… Я не трогал!..— Голос Китунии звучал так искренне, что даже Бардгуния заколебался. Он счел нужным еще раз повторить свои предостережения.
— Ты бы признался, Китуния! Все равно откроется… Ты не скажешь, скажет Гутуния. Чужой вор к нам не сунется!
Однако Гвади перебил его: — Они должны сказать правду, так ведь, сынок? Но если не трогали, а скажут, будто трогали,— это тоже будет неправда. Погоди, сынок, не мешай…
Он еще раз, категорическим тоном повторил, обращаясь к малышам:
— Ну-ка, покажите животы. По животу сразу будет видно, ели вы мандарины или не ели…
Ни в чем не повинные дети задрали рубашонки до самой шеи и выпятили вперед крепкие животы — точь-в-точь бурдючки, полным-полно налитые вином. Гвади пощупал каждого и ласково пошлепал.
— Эх, если бы и в самом деле эти мандарины попали к вам в животики… Была бы хоть какая-нибудь польза от них… И какие же подлецы их сожрали! Им, собачьим детям, мандарины эти впрок не пойдут! — произнес он с надрывом, притянул к себе маленького Чиримию, у которого живот торчал больше, чем у других, прижался к самому пупочку и громко чмокнул.
— Знаю, знаю, что не трогали. Потому и болит мое сердце! — произнес Гвади с каким-то непонятным волнением и еще крепче прижался лицом к детскому животику. Мгновение спустя у него из горла вырвался столь характерный для него заливистый смешок, но на этот раз его можно было принять за рыдание…
Дети почувствовали что-то неладное. Китуния опасливо заглянул в лицо бабайи — что с ним случилось?
Из глаз отца потекли слезы. Мальчик на мгновение задумался. Потом сорвался, подскочил к Бардгунии и показал на отца:
— Видишь, бабайя плачет? Это потому, что ты нас поколотил. Видишь? — Китуния грозно, с красным, как бурак, лицом наступал на старшего брата.

Как и где удалось им накрасть столько добра? Валяется, верно, без призору, хоть выкидывай.
Ну и богатства на свете!
Товар не простой, по всему видно — отборный: все шелк да шерсть. Есть вещи, каких в нашем кооперативе сроду не бывало. Привез, должно быть, тот человек с белесыми глазами, что завтракал нынче с Арчилом и Максимом. Да, надо полагать…
Вот кто может сказатьпро себя: вор я, настоящий вор.
— Эх, и дурак же ты, Гвади, злополучная твоя голова! У себя же в саду мандарины воруешь…
Эта штука, например,— женщина от такой штуки не оторвется… блуза — не блуза. В старину таких не носили.
Смастерят, бывало, что-нибудь дома и наденут. Недавно, видно, придумали, и, надо сказать, не худо. Шелк пополам с шерстью, не иначе. Сожмешь — целиком в кулаке уместится, а так — во какая!.. Смотри, как растягивается…
Гвади развернул на свету, перед очагом, новехонький, отливающий яркими красками джемпер. Разгладил его и примерил, хорош ли? Рукава джемпера оказались длинноватыми. Это обстоятельство почему-то привлекло его внимание…
Гвади сидел на низенькой скамеечке перед очагом; рядом с ним — раскрытый хурджин, тот самый, который он давеча принес с базара. Он вынул часть вещей и принялся внимательно рассматривать каждую в отдель-» ности.
Время было позднее, в деревне уже отужинали. Огонь едва теплился в очаге, освещая тусклым светом середину комнаты. По углам было темио. Гвади расположился так, чтобы заслонить детей от огня,— они спали глубоким сном в углу на длинной тахте, туда не достигал ни единый лучик света.
Гвади не отрываясь разглядывал джемпер; прикидывал и так и этак. Нравился он ему. Как кстати он такой широкий и длинный!
Налюбовавшись досыта, Гвади отложил джемпер в сторону и, скрестив руки на груди, уставился на уголья. Он не думал — грезил.
И сладостны были, видимо, эти грезы, недаром губы его что-то шептали, улыбаясь…
Гвади снова взял джемпер, перекинул его через руку и протянул вперед: казалось, перед ним стоит кто-то, кому он почтительно преподносит этот джемпер в подарок. Он лукаво улыбался, а губы шептали:
— Клянусь тобою, чириме, только потому и решился, что сердечно уважаю тебя. Не подумай чего… Не отказывайся, все равно по-своему сделаю. И без того обидно, все бранишь меня, хоть бы разок порадовала ласковым словом. Тебе и в голову не придет, что, как только начнется сбор мандаринов, нагоню трудодней — не меньше трехсот будет их у меня! А может, и все четыреста, чтоб не смела думать, будто Гвади слаб, никуда не годится. Да что говорить! Даже селезенке моей работа полезнее всякого лекарства. Я догадался об этом в лесу: подвигался, походил, пошевелил руками — все тело стало как будто легче, и селезенка не давит на живот. Так вот… Четырехсот трудодней и у тебя не наберется, чириме. Признайся, не наберется ведь? Ты не стесняйся, велика важность, если не наберется… Я— мужчина, чириме, тебе за мной не угнаться! И подарочек мой в счет тех четырех сотен… На что мне четыреста трудодней? Мы двумястами обойдемся — я и птенцы мои. Жизнью твоей клянусь! Слушай, что я еще скажу: раз уж дела мои пошли на лад, буду в колхозе не последним человеком… Построят мне дом, как пообещали, и тогда…
Тогда ты взойдешь на высокий балкон, точно луна в полнолунье, обернешься ко мне и позовешь:
«Эй, где ты, Гвади? Иди-ка скорее обедать, все уже готово…»
Выйдешь вот в этой самой блузе… Те тополя, что растут за плетнем, как увидят тебя, до корня посохнут от зависти… Крапива — и та, услыхав твой голос, чириме, словно розовый куст зацветет…
Порою Гвади замолкал, но губы его по-прежнему шевелились: он продолжал говорить про себя. И был он, как ребенок, до упоения увлеченный игрою,— все, о чем он говорил, казалось ему подлинной явью.
Да почему бы и не стать подлинной явью его грезам? Ведь все эти богатства, эти никогда не виданные вещи, разложенные в его джаргвали,— все это всамделишный товар, не во сне же он его видит! Почему бы, собственно, этому чудесному джемперу не попасть совсем в другие руки вместо тех, кому он предназначается? Товар этот будет, конечно, кому-нибудь продан. И Гвади тоже может его купить. Пория заплатит ему за доставку товара, к этим деньгам Гвади добавит сколько нужно,— и дело в шапке. Арчилу, само собой разумеется, придется немножко подождать — месяц-другой, пока у Гвади наберется триста трудодней. При таких обстоятельствах почему бы Гвади не оставить себе еще что-нибудь? Вот это, например: тронешь, словно кто приласкал твою руку. Взял, развернул, оказалось — шелковые чулки. Поднял к самым глазам — чулки такие длинные, что чуть не угодили носком в огонь; Гвади подобрал их повыше, чтобы не загорелись.
Понравились.
— Примерь и чулки, чириме, подойдут ли? Длиною они как раз до самой ляжки, да узковаты, не влезет, пожалуй, нога, ты же большая — вон какая ты у меня!— и руки, и ноги, и стан. Ну-ну, попробуем… Они тоже растягиваются. Слава те господи! Все-таки лучше примерить, право надежнее будет! Зачем деньги зря платить, если не впору…
Он перекинул чулки поверх джемпера. Видимо, и джемпер и чулки имели одно назначение. Гвади поглядел, сравнил отложенные вещи с остальным содержимым хурджина,— показалось, что отобрал маловато; в самом деле: там целая груда разнообразнейшего товара, тут — один только джемпер и пара чулок.
Будь Гвади бессовестным человеком и не брезгуй он такими делами, чулки и джемпер ничего не стоило бы присвоить. Вещей много, никто не заметит убыли. Но Гвади на это не пойдет. Он выберет себе еще кое-что и расплатится с Пория чистоганом. Конечно, это самый лучший способ. Лучше и не придумаешь. Человеку, вырабатывающему триста, а то и четыреста трудодней, ничего не стоит заплатить какие-то гроши,— Гвади еще причитается изрядная сумма за доставку товара, он обязательно вычтет эти деньги при окончательном расчете.
Итак, отчего бы не отложить еще что-нибудь, поскольку денежные дела Гвади обстоят превосходно?
— Третью вещь, чириме, я выну на твое счастье. Что попадется, то и возьму. Ни за что не отступлюсь, что бы ни вынулось…
На этот раз неверный свет очага озарил какой-то странный предмет кизилового цвета. Шелковая ткань точно струилась в руках, Гвади даже рот раскрыл от удивления. Штаны — не штаны, хвост — не хвост… Ну на что может сгодиться такая чертовщина?
Вдруг он звонко рассмеялся.
— Скажи мне, чириме, если хоть немножко любишь: на что годится такая одежка? Черту, что ли, на хвост? Для чего человеку штаны, если они даже ляжек не прикрывают? — говорил Гвади, посмеиваясь, и вертел в руках эти чертовы штаны. Но вдруг, решительно сдвинув брови, сказал:
— Нет, чтоб ты не смела их носить, не то… Клянусь тобою: чуть увижу их на тебе, разлюблю! Тьфу, дьявол! Бедная Агатия носила мои исподние с тесемками — и ничего, хуже не стала. Была у нее, правда, одна пара штанов покороче, миткалевые, еще девушкой сшила… А про эти даже не скажешь, что они короткие,— у них вовсе нет никакой длины, в этом-то вся и беда! Нет, чириме, не позволю! Семья все-таки, знаешь, дети, никак нельзя… Давай посмотрим еще,— ты не бойся, вещей в хурджине достаточно! Хочешь, я другое что-нибудь выну на счастье? Не обижайся, а главное, не подумай, что я поскупился…
Гвади засунул «чертов хвост» поглубже в хурджин, ему даже не хотелось оставлять его на виду. Встряхнул хурджин, пошарил в нем рукою и довольно долго ощупывал что-то.
— На счастье, на счастье! — повторил он несколько раз и резко выдернул руку, словно подсекая попавшуюся на крючок рыбешку. Он поднес к огню выловленную на счастье добычу и стал ее рассматривать. Вдруг лицо его расплылось в широкой улыбке, он беспокойно заерзал на скамейке.
В руке у него очутилась пестрая детская блузочка плотной вязки, но легкая и мягкая, как пух; у ворота болтались разноцветные шарики, точно бисер, нанизанный на золотую нитку.
— Тсс… погоди, погоди! — проговорил Гвади и с решительным видом отмахнулся, как бы приказывая кому-то замолчать.— Не мешай, чириме, не до тебя сейчас.
Он пяткой оттолкнул скамью и присел у самого огня. Глаза его загорелись нетерпеливым желанием. Он сложил блузу, сжал ее в комочек и хотел сунуть за пазуху. Пошарил взглядом по темным углам джаргвали, не следят ли за ним чьи-нибудь глаза. Но вдруг выпрямился, как пружина; вид у него был такой, точно он отбивался от врагов, защищая доставшийся ему в руки клад.
— Чиримии… Вот кому!..— горячо воскликнул он и одним движением сбросил джемпер и чулки на хурджин. Перешагнул через него, направился в угол, где спали дети.
И вдруг откуда-то издали послышалось:
— Гвади!
Он застыл на месте, прислушался, не решаясь обернуться.
Нет, никого… Почудилось, должно быть…
Однако зов повторился. Кто-то стоял за дверью и шепотом говорил:
— Спит, верно. Крепче постучи!
Голос был незнакомый. Гвади стало еще страшнее. Кто же, кто?
Он лишился бы сознания, если бы хорошо знакомый ему голос не ответил на шепот:
— Спит? Ну что ж, он ведь не сдал вещей. Эй, Гвади!
Это был голос Арчила Пория.
Гвади очнулся. Парализованное страхом сознание снова лихорадочно заработало. Гвади понимал, что привело к нему Арчила в такой поздний час, и уже не терялся от злых его окриков. Пускай шатается дверь, пусть сыплются на нее нетерпеливые удары: он знает, что делать, как встретить Арчила.
Гвади бесшумно скользнул к хурджину и принялсся торопливо втискивать в него вынутые вещи. Покончив с этим, он отозвался испуганным голосом, как бы спросонья:
— А! Кто. там?
— Я тебе покажу — кто! Открой дверь! — сердито крикнул Арчил.
— Сейчас, чириме, сейчас…— ответил Гвади, позевывая, и не спеша направился к двери. Остановился. Потрогал засунутую за пазуху блузу, подумал. На лице его отразилась внутренняя борьба — отдать или не отдавать? Он боролся недолго — вернулся к очагу, извлек из-за пазухи блузу и сунул ее в хурджин. Поспешил к двери. Открыл.
— Думал, попозже отнесу, да сон меня сморил, чириме! — сказал он, беспокойно ощупывая взглядом фигуру пришедшего с Арчилом человека, скрывавшегося в темноте.
— Бардгуния спит?—свистящим шепотом спросил Арчил.
Получив утвердительный ответ, он бесцеремонно вошел в дом. За ним последовал верный его слуга и сообщник Андрей, исполнявший на заводе обязанности ароб-щика.
— Где хурджин? — спросил Арчил, но тотчас же сам увидел его.
— Вон лежит, чириме. Давно бы принес, да уснул ненароком.
Арчил, окинув Гвади недобрым взглядом, приказал Андрею взвалить хурджин на спину.
— Идем…
Но Гвади задержал Арчила на пороге.
— Ты забыл, чириме… Ты обещал ведь…— начал он робким, заискивающим голосом. И, изогнувшись дугою, он, точно преданный пес», заглянул снизу в глаза Ар-чилу.
Арчил презрительно улыбнулся: небрежным движением пальца вздернул ус, вынул из бокового кармана какую-то бумажку и швырнул Гвади.
Гвади сразу угадал, что это трехрублевка.
Бумажка упала у его ног. Гвади даже не взглянул .на нее. Он пристально следил за рукой Арчила, протянется ли она еще раз к карману. Арчил понял.
— Домой должен был принести, негодяй… Подбери!..
— Мало, чириме.
— Не хочешь — не надо… плевать!
— А подарки ребятам? Ты же обещал!
— О-го! Ты что-то разохотился, мужик!
— Шишечки там… одна вещица, с шишечками, лежит на самом верху, дай, Арчил, прошу тебя… Как обрадуется малыш.
— Ты шарил в хурджине? Откуда знаешь, что там? Погоди, я проверю. Убью, если что пропало… Еще раз советую — подыми деньги.
— Не возьму, чириме.
— Возьмешь…
Арчил пропустил Андрея с хурджином вперед, вышел вслед за ним и притворил за собою дверь.
Долго стоял Гвади, не трогаясь с места… Казалось, он все еще не отрываясь смотрит на карман Арчила.
Покосившись на лежавшую у его ног бумажку, отшвырнул ее ногою.
— А-а! Жертвую за упокой души отца твоего! Сам в аду горит, проклятый, и сына такого же оставил…
Успокоился, отвел душу,
Гвади подошел к постели. Когда снимал чоху, в голове засверлила мысль: «Уж не ошибся ли я? Может быть, там больше?» Он оживился, в глазах появился блеск, шагнул к бумажке, поднял. Нет, трехрублевка — ни больше, ни меньше.
Хотел кинуть, но не стало сил.
— Что ж: поднял, значит — кончено! — произнес он. На губах появилось выражение гадливости, слова замерли…
И вдруг со стоном вырвалось:
— Хурджин!
Да, хурджин, его собственный хурджин!
Гвади впал в ярость — пользоваться чужим хурджином и то дороже стоит! Он закричал, потрясая кулаком, в котором была зажата трехрублевка:
— Горе тебе, Арчил Пория! Ты взял мой хурджин, отдай хурджин! — И еще неистовее; — Хурджин, говорю, верни!
Он схватил стоявшую у кровати кизиловую почтенных размеров палку, напоминавшую скорее кол из плетня, и выбежал во двор.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Уйдя из дому, Найя кинулась по тропинкам к лесосеке. Она непременно хотела повидать Геру…
Однако было уже поздно. Солнце закатилось, работавшие в лесу бригады разошлись по домам. Не было народу и на плантациях. Найя расспрашивала встречных о Гере, но получала один и тот же ответ:
— Был, но давно ушел…
Между тем ей необходимо было во что бы то ни стало разыскать Геру и поговорить с ним с глазу на глаз. Как найти его в такую позднюю пору здесь, среди хол-мов и оврагов? Ждать, пока он пойдет домой? Нет, слишком долго.
Она решила возвратиться в село и зайти в правление: авось Гера окажется там.
Найя никак не могла примириться с тем, что ей наговорил отец.
«Выходит, он меня уже просватал,— думала она с возмущением.— Как же так? Просватал, даже не спросясь? Непостижимо!»
Поведение Арчила Пория не удивляло ее. Виноваты во всем родители—они, очевидно, его поощряли. Что с него спрашивать,— во всем селе не сыскать такого бездельника и бабника, как Арчил. Но в глубине души ее все же обижало, что он посмел задеть именно ее.
В новом двухэтажном доме кроме правления колхоза помещалась библиотека, под которую была отве–дена одна из комнат нижнего этажа. Библиотекой заведовала Элико, приятельница Наш. Элико была сирота. В семье брата, и без того обремененного детьми, для нее не нашлось угла. Поэтому правление позволило ей поселиться в колхозном доме. Она занимала комнатку при библиотеке. Элико очень ценили в колхозе, особенно за то, что она была художница, одаренная редким по силе и самобытности талантом.
Ее картины и плакаты пользовались известностью во всем районе.
Увидев еще издали, что в комнате Элико горит свет, Найя прибавила шагу.
Элико стояла перед висевшей на стене незаконченной картиной. Картину эту заказал ей Гера для митинга, который должен был состояться в день заключения договора о социалистическом соревновании между колхозами Санария и Оркети.
Услыхав голос Найи, Элико вышла ей навстречу,
— Мне сказали, будто отец насильно увел тебя домой и запер. Как же ты очутилась тут, Наи? — спросила Элико.— Ну и злы же наши ребята на твоего отца! Я собиралась к тебе… Гера заходил, просил передать, что на вечер назначено партийное собрание, нужно, чтобы ты пришла.
Это известие показалось Найе очень важным. Она стала расспрашивать Элико о подробностях.
— Гера носился как шальной по всей деревне,— рассказывала Элико.— Сам товарищей собирал. Все искал парторга Георгия, тот давно должен был возвратиться из района…
— Ты не знаешь, из-за чего такая спешка?
— Гера мне ничего не говорил. Но я была в комсомольской ячейке, и Бесо рассказал, что не сегодня-завтра придут санарийцы заключать договор и как необходимо подготовиться. Кроме того, придется, говорит, обсудить сегодняшнюю потасовку. Зосиме требует, чтобы отца твоего как-нибудь обуздали… Найя, помолчав, сказала:
— Нет, не пойду на собрание. Пускай от комсомола идет Бесо…
— Почему?
— Неловко, Элико. Я тоже против отца… Села.
— Чего ему нужно? Из-за чего все поднялось?
— Ах, Элико, жаль, что тебя не было. Если бы ты видела, что там делалось! Я ведь подоспела только к концу. Отец, как увидел меня, сразу же накинулся… Ступай, говорит, домой, чтоб я тебя здесь больше не. видел… Тебе, верно, уже рассказали? А я и понятия не имела о том, что до меня разыгралось. Ты знаешь отца. Его не уймешь. Вот Гера и пристал ко мне: уведи его как-нибудь отсюда. Вижу, отец бушует, сладу с ним нет — и сглупила…
Найя примолкла, затем, улыбаясь, неожиданно выпалила:
— А дома выяснилось, что он меня просватал! Элико широко раскрыла глаза:
— Как просватал?
— Нет, Элико, угадай, за кого решил отдать меня отец?
Элико знала, что Найя и Гера любят друг друга, и поэтому не могла назвать ни одного сколько-нибудь подходящего имени.
— Не томи, Найя, назови сама,— попросила Элико. И Найя рассказала обо всем, что случилось с нею
дома.
Когда Найя упомянула о коробке, поднесенной Ар-чилом Пория, Элико вздрогнула. Улыбка сбежала с лица, она недоуменно взглянула на подругу. Но чтобы скрыть от Найи охватившее ее волнение, она резким движением схватила подругу за руку и нетерпеливо, глотая слова, сказала:
— Дальше, дальше, Наи. Очень интересно! Придвинулась ближе и стала внимательно слушать. Однако, когда Найя изобразила, как она швырнула коробку на землю, Элико снова не совладала с собой. Она вспыхнула и с силой, по-мужски стукнула кулаком по столу: — Аи да Найя! Так ему и надо!
Элико была здоровая, румяная, крепко сбитая девушка, вечно в движении, деятельная, быстрая, как огонь. Веселые, подернутые влагой глаза сверкали так, что их нельзя было не сравнить со звездами. По жизнерадостному лицу скользила лукавая улыбка, и это делало Элико еще милей.
Найя хотела продолжать; восклицание подруги раззадорило ее, но вдруг ей бросилось в глаза необычное состояние Элико.
— Да что с тобою, девушка? Погоди, я еще не кончила.
Элико, не дослушав, откинулась на спинку стула и рассмеялась. Потоком хлынул смех; на обнаженной шее вздулись вены; грудь бурно вздымалась,— казалось, вот-вот, не выдержав напряжения, оторвутся пуговки ее блузы. Найя не могла понять поведения подруги.
«Что с нею?» — подумала она и замолчала.
А Элико все хохотала да хохотала. Она вскочила с места и схватилась руками за живот.
— Ой, не могу… Погоди, милая…— роняла она, захлебываясь.
Но вот наконец припадок шального смеха улегся, Элико выпрямилась, чтобы перевести дух, слезы крупным жемчугом сыпались у нее из глаз.
— Да чего ты? Что за история? — суховато спросила Найя, задетая смехом Элико.
— Да, история! Во-от какая! — ответила Элико и, взмахнув рукою, очертила в воздухе большой круг. .
Затем она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы окончательно успокоиться.
— Сейчас поймешь!
Элико стремительно подошла к столу, стоявшему поодаль, схватила длинную коричневую коробку, лежавшую на стопке книг, и возвратилась к Найе.
На крышке красовалось изображение женщины с распущенными волосами. Элико открыла коробку. В одном углу лежало немного конфет — видимо, большая часть их была уже съедена, в другом — сложенный пополам листок бумаги.
Элико взяла его и развернула.
— А такой записочки в твоей коробке не было, Найя? — спросила она, размахивая бумажкой, и снова рассмеялась.— Наверно, была, да ты не заметила. Не думай, что это просто какая-то бумажонка… На, читай! — Элико сунула записку в руки Найе и добавила: — Ну и дела, милая моя!..
Она уже не смеялась. Не отрываясь, следила за лицом подруги, погруженной в чтение записки.
На листке была нарисована фиалка, раскрашенная от руки в самые яркие цвета. Пониже — крупно выведенные инициалы Элико. Затем следовало стихотворение.
Каждая строфа была обведена рамкой, а между ними изображены сердца разной величины, тоже раскрашенные в разные цвета. Стрелы соответствующих размеров пронзали эти сердца, источавшие капли алой крови;
Найя читала, тихонько шевеля губами:

Готов социалистом быть,
Лишь бы любовь твоя была ответом,
И кем угодно буду, да!
Пусть расколю я голову при этом,
Но верен буду я всегда.
Арчил — родители мне имя дали,
Но Пория — фамилия моя.
Я подлинный, клянусь в том, пролетарий,
Мне родина — Оркетские края.
На матч тебя я вызываю, гордый
Сознаньем тем, что справимся
С программой в семь ребят
И даже новые дадим рекорды,
В работе дни и ночи полетят.
Мне дожидаться некогда. На это
Письмо мое сегодня-завтра я
Жду твоего, небесная звезда, ответа.
Не медли, милая моя.

Элико пристально следила за подругой и, казалось, на память повторяла рифмованные строки послания. Когда Найя оторвалась от бумажки, Элико кинула нетерпеливо:
— Негодяй! Правда?
Найя брезгливо, точно боясь замараться, уронила письмо на стол и подняла на Элико потемневшие от негодования глаза. Спросила:
— Все-таки, что тебя так рассмешило, Элико? Элико прямо приступила к делу:
— Ты у меня единственная, говорит, люблю тебя больше всего на свете, выходи, говорит, за меня замуж, и баста! Я, говорит, несчастнейший из смертных. Страдаю безмерно. Все у меня отобрали, и потому меня никто не любит. Только одной надеждой живу — надеждой, что ты меня полюбишь и будешь со мною… Вот что он мне твердил дни и ночи, с тех пор как я переселилась сюда и завелась у меня отдельная комната. Каждый вечер торчал у моих дверей. Ну, разве не смешно? Вообразила, глупая, будто все это правда. Ты себе только представь, как мне стало обидно, когда ты сказала, что он и тебе коробку поднес… Этот подарок, подумала я, подороже моих конфет. Неужели не смешно, Найя? Иногда мне приходило в голову: у Найи есть Гера, но ведь и у меня есть! Ты понимаешь, я о свадьбе мечтала, а у этого молодчика, оказывается, совсем другое на уме. Неужели не смешно? Эх, видно, и вправду женские мозги немного стоят. А еще — комсомолка! Ах, как нехорошо! Он, конечно, обманул бы меня, Найя, если бы ты мне всего не рассказала. Вот к чему дело шло! И как ловок! Ты думаешь, это единственное стихотворное послание? Он чуть ли не каждый день писал мне письма или вот этакие стихи подсовывал в окно… В мою честь стихи! А теперь я швырну их ему в рожу. Пускай тогда любуется своими усиками да закручивает их кверху. Вот потеха будет!
Элико вся загорелась гневом. Она схватила коробку и размахнулась,— казалось, будто сам Арчил Пория собственной особой стоит перед нею и она бьет его по лицу. Злая судорога искривила губы, ноздри раздулись от ярости.
— Значит, он и тебя обманывал, Найя? Так ведь? — спросила она подругу, как бы призывая ее к каким-то совместным действиям.
Найя сдвинула брови и покачала головою.
— Меня нет, но отца он, конечно, морочил.
И вдруг Найе открылась истина. Едва она произнесла вслух, что Пория морочил отца, как мелькнула мысль: вот она, так упорно ускользавшая от нее разгадка давнишней тайны!
Это открытие поразило ее и в то же время обрадовало.
— Этот человек — негодяй, Элико! Негодяй не только по отношению к нам… Ты должна это понять, слышишь? — уже повысив голос, воскликнула Найя.
— То есть как это не только по отношению к нам? — отозвалась с недоумением Элико.
— У меня неожиданно открылись глаза, когда я сказала тебе, что он морочит отца. Очевидно, Пория вообще нашептывает ему всякие гадости… Оттого-то отец последнее время странно ведет себя, так странно, точно он не в своем уме. Такое его поведение, видимо, результат дружбы с Пория. Арчил — темный человек. В этом можно не сомневаться!
Подозрения Найи испугали Элико.
— Нет, нет, Наи… Неужели он решился бы на это? — сказала она, пытаясь успокоить подругу.
Однако Найя, взволнованная собственной догадкой, взяла послание Арчила, которое за минуту перед тем с отвращением кинула на стол, быстро пробежала его глазами, затем внимательно перечитала отдельные строки и сказала:
— Неужели ты не чувствуешь, Элико, что эти стихи — ничем не прикрытая насмешка? Что значит фраза: «И кем угодно буду»? А эта: «Программа в семь ребят» — конечно, явное издевательство над всей нашей деятельностью! Слышишь: «Новые дадим рекорды…» Я все поняла, Элико… Я покажу эти стихи Гере…
Найя сложила письмо и потянулась к карману.
Элико растерялась. Ей не понравился план Найи. Зачем вмешивать в эти дела других?
«Если эта история получит широкую огласку, станут трепать мое имя, и мне несдобровать!» — подумала она.
Она робко попросила подругу:
— Знаешь, Наи, это, пожалуй, невинная шутка. Стоит ли ее раздувать?
Она хотела было протянуть руку за письмом, но не решилась.
— Разве такими вещами шутят, товарищ Элико? Надо выяснить, с кем мы имеем дело! — резко перебила ее Найя и сунула записку в карман.
— Мне бы не хотелось излишней огласки, Наи… Ты же понимаешь, что станут говорить посторонние люди!
Элико откровенно высказала терзавшие ее сомнения. Ее признания на этот раз не вызвали никакого сочувствия. Найе показалось, что Элико стремится так или иначе выгородить Арчила.
— Гера нам не чужой, Элико. Какая же это «излишняя огласка»? Право, тут не о чем спорить. Сама видишь, дело это потеряло личный характер… И не забывай, мы должны быть бдительными,— сказала Найя, и тоном своим и выражением глаз подчеркивая, что она недовольна поведением Элико.
— Ты не так поняла, Наи, дорогая моя… Как бы тебе объяснить… Видишь ли… Ты ведь веришь, что…
Элико запнулась и беспомощно умолкла. Ей хотелось найти самые что ни на есть убедительные, веские и решительные слова, от которых рассеялись бы все сомнения Найи. Однако слов этих не было. У нее даже слезы навернулись на глаза, до того стало тяжело. Наконец Элико собралась с силами и заговорила более уверенным голосом:
— Ты ведь веришь,— Элико справилась со своим замешательством, и речь ее потекла легко и свободно,— что между мною и этим мерзавцем не может быть ничего общего…
Хотя Элико говорила приподнято и выражалась по-книжному, слова ее прозвучали так искренне и непосредственно, что Найя смягчилась и поспешила сказать:
— Постыдись, Элико, к чему все это? Разве я не понимаю!
Однако ее решение показать письмо Арчила председателю колхоза нисколько не изменилось.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Время было ужинать, Тасия и Гоча коротали вечер у очага. Над огнем висел котелок с гоми, из которого торчала толкушка и рядом с нею деревянная ложка. Гоми уже поспело.
Тасия сидела на низенькой скамеечке, облокотившись о колени, и пристально глядела на огонь.
По другую сторону очага, закинув ногу на ногу, восседал на старинном стуле с высокой спинкой Гоча и от нечего делать строгал какую-то палочку.
Они не разговаривали и не глядели друг на друга, будто поссорились.
В доме царила такая тишина, что слышно было по-сапывание кипевшего в котелке гоми. Впрочем, даже гоми испускало сегодня не совсем обычные звуки. Его мирное посапывание то и дело сменялось пронзительным шипением и свистом — это пар прорывался сквозь кипящую массу, оставляя на поверхности каши маленькие жерла. Пузырьки лопались, рождая звуки, напоминавшие жужжание комара. Пузырьков этих было много, и каждый из них пел на свой особенный лад,— казалось, в котелке скрывается многоголосый оркестр.
Тасии эти звуки напоминали скорбный напев многоствольной свирели, доносящийся откуда-то издалека. И напев этот удивительно совпадал с ее настроением. От этой музыки легче становилось бремя тяготивших ее тревог.
Как ей не тревожиться! Она все еще сохраняла в тайне побег дочери из отчего дома. Но приближался час, когда тайна, несомненно, раскроется. Раньше или позже Гоча потребует, чтобы ему дали ужинать, и ни за что не сядет за стол, если рядом не будет дочери. И Тасию неотступно грызла мысль: что придумать, когда Гоча спросит, где дочь.
Но пока роковой час не наступил, Тасия прислушивалась к пению гоми, убаюкивавшему ее печаль. Закрыв глаза и поджав губы, она задумчиво покачивалась из стороны в сторону, как бы дирижируя невидимым оркестром.
Однако Гоча не выдержал и запротестовал наконец против тоскливого сопения гоми.
— Всю душу измотал! Толкни, женщина, котелок,— с раздражением сказал Гоча.
Тасия вздрогнула, точно очнувшись от глубокого сна, и растерянно оглянулась. Привычная покорность взяла свое, рука сама собою потянулась к очагу, вынула из огня щепочку и толкнула висевший на цепи котелок. Тасия тотчас же почувствовала, что сделала это помимо собственной воли. Отдернула руку и швырнула щепку в огонь,— казалось, не только щепку,— она готова швырнуть туда и собственную руку.
И снова затихла на скамеечке.
Гоча внимательно следил за женой. Ее поведение показалось ему не совсем обычным. Он поднял в знак удивления бровь и взглянул, как бы желая выяснить, что это: намеренный поступок или случайность?
Нет, вряд ли случайность! Однако Тасия показалась ему такой печальной и расстроенной, что он смолчал.
«Спать, верно, хочет, устала»,— подумал он, но все же не сразу отвел испытующий взгляд. Все как будто в порядке. Бровь опустилась, и он снова занялся палочкой. Немного погодя Гоча спросил:
— Все это так, жена, но почему ты не даешь ужинать? Может, гостей поджидаешь на ночь глядя?
— Каких гостей? Чего еще выдумал! — сердито отозвалась она и рывком повернулась к мужу спиной. Это был уже открытый вызов.
«Войну мне, что ли, баба объявляет?» — подумал Гоча. Он нахмурился и стал еще подозрительнее наблюдать за Тасией.
А она — ни звука, словно окаменела.
Гоча вспомнил, что супруга его весь день была не в своей тарелке. И во время ссоры с Найей и позже она избегала разговора с ним. Гоче только сейчас пришло в голову, что все это, пожалуй, неспроста.
«У Тасии, очевидно, какие-то другие планы насчет замужества дочери. И соображения сестрицы Саломе относительно Бигвы кажутся ей более подходящими»,— подумал он.
И, как всегда, в уголке рта под усами залегла горькая, насмешливая улыбка. Его так и подмывало со свойственной ему беспощадной прямотой потребовать жену к ответу. Но Гоча и на этот раз предпочел отмолчаться. Что, если подозрения оправдаются и выяснится, что его преданная жена в самом деле перекинулась в лагерь противников? Это же не шутки!
Он резко хватил ножом по палочке, так что она переломилась надвое, опустил ногу, закинул другую и, дернувшись всем телом, уселся поудобнее. Надо же было дать хоть какой-нибудь исход досаде!
И в доме снова воцарилась тишина.
Нет, вряд ли дело в замужестве Найи. Подозрения Гочи улеглись, он стал подыскивать более обыденные и простые объяснения.
«Мать все-таки, обидно ей, что я так рассердился на дочку». Жалко стало жену.
— Ежели не ждешь гостей, можно и поужинать, Тасия. Давай-ка гоми—и делу конец,— сказал он самым мирным тоном.
Тасия встала. Молча отошла в глубь комнаты. Поправила платок, легонечко встряхнула платье и засучила рукава. Не глядя на мужа, возвратилась к очагу, извлекла из гоми ложку, воткнула ее в одно из звеньев цепи повыше котелка и, сжав в руках толкушку, приготовилась растирать гоми. Видимо, она собиралась проделать это, не снимая котелка с цепи, но промахнулась,— угодила толкушкой в самую середку огня. При этом сама потеряла равновесие и чуть не свалилась вслед за толкушкой в огонь.
— Что с тобой, женщина? — крикнул Гоча, вставая.
— Что со мной? Не могу я больше, вот что! Не могу, не могу! — в отчаянии произнесла Тасия и кинула толкушку в очаг. Словно подкошенная упала она на скамеечку.— Не могу, да и только!
Гоча не верил своим глазам и ушам. Тасия заплакала. Тяжелые, крупные слезы катились по ее щекам.
— Хоть бы толком объяснила, в чем дело, несчастная! Если не справляешься с работой, скажи, дочь поможет! —с укоризной сказал Гоча жене, но в голосе его чувствовались тепло и забота. Он потянулся было к очагу, чтобы вынуть толкушку, лежавшую между поленьями, у самого огня, но заколебался. То ли передумал, то ли показалось зазорным: толкушка ведь не мужское дело.
Гоча обернулся к дверям комнатки, в которой обитала Найя, и крикнул:
— Эй, слышишь, девушка! Время ужинать, иди-ка сюда…
Никто не ответил. Гоча кинулся к двери и с налету распахнул ее. В комнате горела лампочка. Найи не было и в помине.
И вдруг за спиною Гочи раздался голос Тасия:
— Нет ее, нет, нет! Ну вот, сказала… Чего тебе еще? — выпалила она совершенно не свойственной ей скороговоркой.
Пораженный еще одной неожиданностью, Гоча двинулся обратно к очагу, а Тасия, протянув к нему руки, склонила набок голову и устремила на мужа взгляд, говоривший ему отчетливо и беспощадно: «Вот видишь, какая беда стряслась над твоей головою! Все это правда, и от правды этой никуда не спрячешься. Что посеял, то и пожнешь!..»
— Куда девала дочь? — крикнул Гоча.
Но Тасия на этот раз не отступила.
— А ты вообразил, что она ждать будет? Ты же собирался ее бить? Ушла. Нет ее. У меня язык отнялся, ноги не носят, боюсь тебе сказать, и за нее страшно… Как мне знать, куда ушла? Жду, вот-вот откроется дверь, и войдет. И на плетень гляжу и на ворота, а ее нет как нет. Потому и ужинать не давала. Все равно не дождем ся… Эх, кабы не толкушка, а сама я в огонь свалилась, сгорела бы, и конец мученью моему! — причитала она, смешивая укоры со стонами и вздохами.
— Когда она ушла? — глухо спросил Гоча. Тасия продолжала, не слушая:
— Еще поколотит, подумала. Перед теткой стыдно. Взрослая девушка — и бить себя позволяет! Как не уйти? Ведь не цепью привязана.
И вдруг Тасия надулась, как индюк, выставила вперед грудь и, взмахнув рукой, захрипела басом, передразнивая Гочу: «Выходи, девка! Сейчас же! Убью, если не выйдешь!»
Опустив руку, подбоченилась и уже совершенно откровенно обрушилась на мужа:
— Кто орал на нее—ты или я? Или, думаешь, голосок у тебя тоненький, соседям не слышно? А Гвади, думаешь, зря вдруг у ворот оказался, не подслушивал с самого начала? У Гвади, сам знаешь, язык острый да длинный… Вот и ушла дочь-то наша. Горе мне, горе! Чего только не передумала за это время несчастная моя головушка! Как бы дочка от обиды в воду не кинулась! Может, и похуже что случилось, а я ничего не знаю. Может, и вовсе покинула нас? Ушла к кому-нибудь, только бы с нами не жить? Она же взрослая, сама себе госпожа.;.
Возмущение жены и необычное ее многословие поразили Гочу не меньше, чем побег дочери. Много лет прожили они под одним кровом, и вот, всегда покорная и сдержанная, Тасия вдруг заговорила так непочтительно…
Гоча недоуменно глядел на нее и после каждой ее укоризненной фразы повторял про себя: «Что плетет баба?»
Но сильнее всего подействовали на Гочу заключительные слова ее речи: «Может, и вовсе покинула нас. Ушла к кому-нибудь…»
Почему взбрело ей в голову, будто Найя ушла к кому-то? Почему мысли ее побежали именно по этой дорожке? Почему не подумала она, что Найя, может быть, на собрании и придет попозже? Так бывало не раз, чуть ли не каждый день, и гораздо разумнее со стороны Тасии было бы высказать такое предположение.
«Баба что-то знает и не решается сказать, не иначе,— подумал Гоча.— Если не знает, почему плачет, почему сама не своя?»
Все это казалось Гоче подозрительным.
Он перебрал в памяти события минувшего дня, и подозрения его усилились.
В самом деле, все поведение Найи, каждый ее шаг предвещал именно такой конец.
Гоча точно по пальцам пересчитал, перебрал поступки и слова дочери, направленные против него: во время ссоры с колхозниками она стояла плечом к плечу с этим Бигвой, а к отцу и подойти не хотела; швырнула родителям в лицо подарок, поднесенный ей Арчилом По-рия; перечила отцу, не посчиталась с его приказанием и не подняла с земли подарок…
«И как же она посмела!» — горестно подумал он, вспомнив последний ее проступок.
Так, так!.. Но и его, Гочу, точно кто-то околдовал, он все это снес, как будто даже простил дочь, и вышло, что она своего добилась, ни в чем не уступила!
Виноват Гвади, этот Нацаркекия: он пригнал буйволицу в самом начале ссоры, когда Гоча еще не успел расправиться как следует с непокорной дочерью. Увидав, что дерзость сошла с рук, она и вовсе разнуздалась. И вот какая беда обрушилась на Гочу!
Почему бы своевольной дочери и в самом деле не уйти к Бигве? Что в этом невероятного? Вот как отплатила неблагодарная отцу и своей семье за все добро, какое от них видела…
Это предположение казалось Гоче тем более правдоподобным, что последнее время и сам он в душе побаивался как раз того, что сейчас открыто высказала Тасия.
Если Гоча до сих пор не поддавался своим опасениям, то только потому, что он был твердо уверен в покорности дочери: «Не посмеет ослушаться».
Сейчас он почувствовал, что эта уверенность поколебалась.
«Скажем, осмелилась, ушла к кому-нибудь,— что тогда? Да, что тогда делать, как поступить?»
Вникнув хорошенько во все обстоятельства, он понял, что у него только один исход: примириться с судьбою.
И вдруг он обомлел. Как? Он, Гоча, стоит, точно истукан, среди комнаты в такую решительную минуту?! Вместо того чтобы действовать, поднять на ноги, пока не поздно, все село, отыскать своенравную дочь, где бы она ни была, притащить ее домой, он о чем-то раздумывает, копается в каких-то подозрениях?!
Гоча встряхнулся, расправил плечи, сорвал с гвоздя бурку и двинулся к выходу.
Тасия заволновалась.
— Ты куда? — крикнула она, срываясь со скамеечки, точь-в-точь наседка,» слетевшая с гнезда.
Но Гоча с грохотом захлопнул за собою дверь.
Тасия понимала, что нельзя отпускать мужа одного. Она волчком завертелась вокруг очага, бестолково хватаясь за первые попавшиеся предметы. Наконец мысли ее прояснились, она сообразила, что надо делать. Прежде всего вытащила из очага горящие поленья, приглушила огонь, подобрала толкушку и положила ее на полку. Подняла повыше крюк с котелком, чтобы не пригорело гоми. Огляделась по сторонам: все ли в порядке, не грозит ли что опасностью дому… И только тогда схватила со скамейки платок, накинула его на голову и устремилась за мужем.
В небе ярко мерцали звезды, и безлунная ночь не была темна.
Тасия вышла за ворота, огляделась: Гоча был уже на шоссе и шагал так размашисто, что Тасия сразу же потеряла надежду догнать его. Но все же двинулась за ним, не отрывая глаз от маячившей далеко впереди фигуры: вдруг скроется в ночной тьме,— что тогда?
Т   ем временем Гоча свернул с шоссе, срезая прямиком его извилины, и пошел вверх по тропинке,— тропинка эта упиралась в уличку, ведущую к той части села, где жили многочисленные носители фамилии Бигва.
Тасия затрепетала: Гоча, конечно, ворвется к. Гере и осрамит всю семью.
Позвать его, остановить? Страшно. Надо спешить. Тасия побежала что было сил.
Подъем остался позади. Она замешкалась на тропе, а Гоча уже шагал по уличке.
Тасию точно осенило: тут совсем поблизости тупик, в котором живет ее золовка Саломе. Быть может, Гоча направляется к сестре? И она напрасно тревожится?
Однако Гоча и не подумал завернуть в тупичок. Та-оия, потеряв последнюю надежду на мирный исход, крикнула:
— Куда ты, куда? Она, верно, у тетки! Где ей еще быть?
Гоча ушам своим не поверил: неужели это в самом деле Тасия? Он круто обернулся, увидел нагонявшую его жену и обозлился. Однако Тасия не дала ему и рта раскрыть.
— Я тебя спрашиваю, куда ты идешь? Да опомнись наконец! Говорю: она, верно, к Саломе ночевать пошла. Не слышишь?
«То все плакалась, что дочь куда-то пропала, а теперь плетет про Саломе… Что за неразбериха?—подумал Гоча.— С ума, что ли, спятила?»
Но все же от слов Тасии у него полегчало на сердце. Как это ему самому не пришло в голову, что Найя могла уйти к тетке? Он взглянул в проулок, упира:вшийся в дом Саломе. В одном из окон мерцал свет. Гоча внезапно уверовал в то, что дочь его действительно здесь, и, когда Тасия в конце концов поравнялась с ним, сказал:
— Куда же ты? Ступай к Саломе и приведи дочь. Тасия послушно бросилась к дому.
Не прошло и минуты, как до Гочи донесся голос Саломе. Она спешила к нему, что-то выкрикивая и причитая на ходу… Следом за нею шла Тасия. Найи с ними не было.
— Что случилось, Гоча? Где твоя дочь? — еще издали крикнула взволнованная Саломе.
Усиленно жестикулируя, она засыпала брата упреками:
— Осрамился ты, брат, на всю деревню, вот что! Дочь из дому ушла! И какая дочь! Ангел, а не девушка! Все по-своему норовишь, ссоришься, никого не желаешь слушать, вот и накликал беду. Если бы не ты, зачем ей из дому убегать?
Саломе на этот раз не стеснялась; казалось, вот-вот вцепится в брата.
Гоча молчал. Однако от Саломе не укрылось, что глаза его под нависшими бровями виновато забегали. Саломе расхрабрилась и заговорила с удвоенным жаром. Она беспощадно высыпала ему все, что таила до сих пор в своем сердце, опасаясь его гнева.
— Слывешь ты умным человеком, Гоча, но, оказывается, все это вздор! — говорила она.— С родной дочерью ужиться не можешь! Чего тебе от нее нужно? Чего пристал к ней? Вся деревня ее хвалит, можно сказать — на руках носят, а ты хочешь засадить под замок, разлучить с подругами и товарищами, жить ей не даешь… Сколько времени прошло с тех пор, как все в мире перевернулось, а ты все не можешь понять, что Арчил — не пара твоей дочери, даже если бы она не любила Геру., Я ни капельки не удивлюсь, дорогой мой, если окажется, что Найя пошла и расписалась с Герой. Нынче никто над такими вещами головы не ломает, мой милый! Никто не требует справки о согласии отца, очень им это нужно! — заключила Саломе свою укоризненную речь.
Тасия взволновалась.
— Саломе… И как у тебя язык повернулся! — пробормотала она, всхлипывая.
Гоча тяжело вздохнул, и это тоже не укрылось от внимания Саломе.
Ясное дело,— она пересолила.
— Нет, я вовсе не говорю, что все уже кончено…— продолжала она примирительно.— Откуда ты взяла, Тасия? Я оказала только, что такое бывает, но уверена, что Найя никогда себе этого не позволит. Я-то не сомневаюсь в ее благоразумии… По правде сказать: натерпелась я страху из-за вас. Вижу — бегут оба: и муж и жена. Сердце чуть не разорвалось! Неужто к Элико по дороге не зашли? Может, Найя у нее засиделась?
Глухое молчание было ей ответом.
— Господи, да чего же вы молчите, люди? Узнали что-нибудь, так говорите! Не пойму, Гоча, чего ты так испугался? Пойдем-ка, отрубите мне голову, если Найя не у Элико… Иди же, Тасия, не топчись на месте!
Она схватила Гочу за бурку и потянула за собой. Миновали уличку. Двинулись по шоссе к правлению колхоза. Довольно долго шагали молча.
— И дался тебе этот Пория!—заговорила снова Саломе.— Ты мне поверь… в наше время он и мизинца Геры не стоит, твой ненаглядный дворянинчик. Портреты таких людей, как Гера, в газетах печатаются, а тебе он, видишь ли, не годится. Затвердил: «Хочу Пория». А ведь он не наш человек: не подходит ни по положению своему, ни по обращению. Кроме того, разве ты не знаешь, сколько дурных слухов носится о нем по всей округе? Туча! Одни говорят то, другие это. Дыму без огня не бывает. И до тебя, конечно, доходили эти слухи, да ты, видно, не посчитался с ними… Сам знаешь, как кончают такие люди. Еще арестуют, пожалуй. А ты как полагал? Впутает и тебя. В чужом пиру похмелье. Поостерегся бы, милый, вот что…

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Заседали во втором этаже, над комнатой Элико. Парторг Георгий, с большим опозданием возвратившийся из города, сделал пространный доклад о районном совещании парторгов, которое продолжалось целых два дня. После доклада обменялись мнениями и, только когда этот вопрос был исчерпан, перешли к другим делам. Заседание затягивалось.
В комнате Элико явственно слышались голоса споривших наверху товарищей. Найя очень жалела о том, что ей не пришлось полностью услышать доклад Георгия, хотя пропустила она только отдельные фразы.
Занялись вопросом об организации митинга и встречи с санарийцами. День, намеченный для заключения договора о социалистическом соревновании, был не за горами, а оркетцы до сих пор еще не выработали пунктов договора. Гера довольно долго говорил на эту тему.
Найя знала план Геры, она принимала участие в выработке этого плана. Следующий пункт повестки дня интересовал ее гораздо больше: что скажут товарищи о сегодняшнем поведении ее отца?
Дело Гочи действительно вызвало оживленные споры. Колхозники горячились и кричали. Особенно выделялся голос бригадира Зосиме.
Зосиме, привыкший к простору лесов и полей, никак не мог соразмерить свой голос с ограниченным четырьмя стенами пространством. Бригадир сердился не только на Гочу. Он осуждал также Геру, который, по его мнению, слишком мягко обошелся с распоясавшимся Саландия.
— У нас шкура клочьями ползет, мы таскаем бревна и пни, а Гоча день за днем не является,на работу, и хоть бы что! Никто ему не сказал ни слова!— кричал Зоси-ме.— Чего я могу требовать от членов своей бригады, когда у них перед глазами такой пример? Либо Гоча завтра же начнет работать так, как все мы работаем, либо он должен быть примерно наказан.
Кое-кто поддержал Зосиме. Однако Гера и Георгий не согласились с ними. Гера всю вину за давешнюю ссору возлагал на Зосиме и его бригаду. Оплошность Зосиме, приказавшего запрячь буйволицу, он рассматривал как серьезный проступок, настолько серьезный, что Гера склонен был заподозрить бригадира ни больше ни меньше как в «левом загибе».
Найя не могла понять, зачем понадобилось Гере раздувать этот незначительный случай. Почему он с такою горячностью вступается за отца, если тот действительно виноват? Уж не делает ли это Гера из-за нее, из-за доброго отношения к ней? Нет, не может этого быть. Гера и личные пристрастия — несовместимы.
Найя прилегла на кровать Элико и оперлась локтем, о подушку. Она старалась не пропустить ни одного слова из разгоревшегося наверху спора, даже откинула волосы от ушей, чтобы лучше слышать.
Элико сидела у стола. Перед нею лежала тетрадь, испещренная рисунками. Она машинально вертела в руках карандаш, внимание ее тоже было поглощено тем, что говорилось на заседании.
— Скажи мне, Найя, что же там все-таки произошло? — вполголоса сказала Элико; ей надоело прислушиваться к глухо замиравшим голосам.— Непонятно мне все это…
Найя не отозвалась; она лежала, устремив взгляд в потолок, и слушала, слушала…
— Кто-то запряг буйволицу твоего отца, чтобы перетащить бревно, и ничего больше. Разве это такое серьезное преступление? — переспросила Элико.
Не получив и на этот раз ответа, она начала быстро, точно играя, набрасывать что-то на полях тетради,— там появилась буйволиная голова с круто изогнутыми рогами.
Проверила. Похожа на Никору. Ее охватило радостное оживление. Изобразив на лбу буйволицы вопросительный знак вместо белой отметины, Элико снова обратилась к подруге: — Как же, Наи, а?
— Не мешай, Элико! Сейчас Гера говорит… Дай дослушать! — быстро крикнула Найя и даже отмахнулась свободной рукой.
Элико пришлось покориться… Она дорисовала туловище и ноги — буйволица стояла как живая.
— Слышишь, Элико, Георгию поручили в последний раз поговорить с отцом… Тебе, говорят, он верит. Авось послушается… Постановили, кажется, объявить выговор Зосиме,— спустя некоторое время сказала Найя и снова принялась слушать.
На этот раз Элико уже не стала вникать в то, что ей говорила Найя.
— Вот если бы враг какой-нибудь воспользовался буйволицей, тогда другое дело,— проговорила она и, быстро водя карандашом по бумаге, нарисовала на шее буйволицы ярмо, прикрепила постромки. Но вдруг кончик ее карандаша застыл. На лице мелькнула лукавая улыбка, глаза сверкнули; тихонько смеясь, она спросила подругу:
— Найя, может быть, наш Гера оттого так обозлился, что Никора — буйволица? Как посмели впрячь в ярмо буйволицу? Понимаешь? Никора-то ведь представительница нашего пола.
— Не дури, девушка! — отозвалась Найя.— Ш-ш-ш… Представь себе, Георгий тоже всех распекает: как сме-ли-де назвать отца кулаком! Вот это правильно. В самом деле: товарищи перегнули палку.
— И знаешь, что я еще скажу тебе? Только среди буйволов и существует настоящее равенство между полами! И буйвол и буйволица одинаково ходят в ярме, их даже не отличишь в упряжке! Вот что значит природа! А ведь у нас до сих пор многие вкривь и вкось толкуют о том, что женщина, мол, слабое существо. Одним словом, несут всякий вздор! Ну, посмотри на меня: разве я слабое существо? Разве я не вздую этого молодчика?
Найя не расслышала последних слов. Наверху- задвигали стульями, дощатый пол заскрипел под тяжелыми шагами колхозников. Найя живо соскочила с кровати.
— Расходятся! Мне обязательно нужно повидать Геру! — воскликнула она, пригладила волосы и раскрыла настежь дверь.
— Ты же у меня ночевать собиралась?—спросила Элико, провожая ее.
Найя зацепилась полою незастегнутого пальто за ручку двери. Пришлось на секунду задержаться.
— Пожалуй, я еще к тетке зайду… Но ты пока не ложись, может быть, вернусь,— сказала она, отцепила Пальто и выбежала из комнаты.
От резкого движения из кармана пальто выпал сложенный пополам листок. Элико тотчас подняла его. Хотела было остановить подругу, но снова подумала, что не следовало бы показывать Гере стихотворение Арчи-ла Пория.
«Как кстати! Догнать? Или не говорить ничего?» — думала она, глядя на письмо.
Элико то краснела, то бледнела от страха и смутной радости.
— Потеряла! И все! — громко на всю комнату произнесла она.
Видимо, радость победила страх.
«Где угодно могла обронить, почему непременно у меня в комнате? Честное слово! А я знать не знаю, ведать не ведаю!»
Элико держала письмо кончиками пальцев, собираясь разорвать его. Крепко стиснула зубы. Но внезапно радость схлынула, она заколебалась.
— Нет, оно еще может понадобиться товарищам… Если стихи действительно такие…
Элико овладела собою. Твердо решила не рвать письма, но запрятать его так, чтобы никто не мог узнать, что оно существует на свете.
«Если очень понадобится, очень, очень… тогда… Тогда я покажу…»
Стало легко на душе, сомнения отлетели. Элико снова сложила листок и спрятала его на груди.

Найя чуть не столкнулась с товарищами, которые гурьбой спускались по лестнице. Девушка едва успела обогнать их. Прижимаясь к стене, на цыпочках обошла дом и скрылась за углом. Тут можно было уже не таиться. Она побежала изо всех сил, пересекла двор, пробралась между кольями забора и вышла на лужайку. По краю луга, у самой опушки, вьется узкая тропа, по ко-
торой, она знала, Гера обычно ходит из правления домой… Найя, не раздумывая, направилась к тропинке. Перевела дух только тогда, когда луг остался позади и рядом выросли стволы деревьев.
В небе ярко горели звезды, их мерцающий свет смягчал тьму. Найя беспокоилась, не заметил ли ее кто. Она стала всматриваться в ночной сумрак: нигде ничего, лишь смутно темнеют деревья. Ни звука, ни голоса. Найя успокоилась и все же «на всякий случай» спряталась за ближайшим буком.
Время шло, Гера не появлялся. Издали донеслись голоса перекликавшихся товарищей. Они прощались друг с другом.
Сердце Найи тревожно билось: кругом лес, она одна-одинешенька. Страха она не испытывала, но все же было как-то не по себе.
Найя невольно стала вслушиваться в тишину, которая точно хлынула откуда-то и разом окутала землю.
Что-то странное было в этой тишине. Слух девушки с каждой секундой становился все напряженнее — и вот тишина оказалась уже не мертвой, не безгласной: она была полна таинственных шорохов и шепотов. И самое удивительное то, что эти шорохи и голоса вовсе не нарушали тишины; казалось, от них тишина становится еще глубже. Что это было? То ли звуки рождались мерцавшими звездами, то ли земля дышала, то ли ветер пробегал, шевеля ветви, кусты и траву,— что, кроме них, могло породить эти звуки?
А Геры все нет и нет.
Найе показалось, что шорохи за спиной как будто становятся явственнее. Еще немного, и она всем телом почувствовала, что кто-то или что-то надвигается на нее сзади.
Теперь Найя испугалась по-настоящему. Она кинулась вперед, повернулась лицом к лесу — может, и в самом деле там кто-то есть. Никого!
Однако Найя уже не верила ни лесу, ни себе. У страха свои глаза, и девушка не сомневалась в том, что в лесу кто-то шевелится. Бежать к лужайке? Нет, страшно! Кажется, стоит только повернуться спиною к лесу, и это невидимое чудище бросится на нее.
Она прижалась к дереву, обняла его руками. Стало чуть спокойнее. Но мгновение спустя что-то хрустнуло неподалеку, и во мраке смутно наметились очертания какого-то гигантского существа.
Слава богу, не рядом с нею, а поодаль…
Сначала Найе показалось, что страшилище приближается… Она лишилась бы рассудка от страха, если бы через мгновение не убедилась в том, что оно уходит в противоположном направлении, вдоль опушки.
Найя даже в темноте разглядела, что на спине у чудовища горб. Горб был настолько велик, что цеплялся то и дело за ветви. Одного только никак не удавалось установить трепещущей девушке: о четырех ногах это лесное чудовище или о двух?
Две ноги были ясно видны, но позади как будто шагали еще две. Притом задние ноги непонятным образом то отставали на значительное расстояние от передних, то их нагоняли. Похоже было на гусеницу, тело которой то вытягивается, то снова сокращается…
Найя зажмурилась: если ей все это чудится, то привидение должно развеяться. Она открыла глаза, и в самом деле страшилища не стало. Оно исчезло без следа.
Найя облегченно вздохнула. Как будто и страх прошел.
«Теперь самое время повернуться и бежать»,— подумала она.
Не тут-то было! Внезапно в лесу поднялась какая-то возня, что-то задвигалось с шумом и хрустом. Среди деревьев появилось еще одно чудовище, пострашнее первого,— какой-то черный зверь, контуры которого расплывались во мраке, и видны были только желтые сверкающие глаза и торчащий, точно палка, хвост. Зверь фыркал и шумно дышал, хвост с треском стукался о деревья.
И вдруг зверь зарычал человеческим голосом:
— Хурджин! Отдай, говорю, мой хурджин!
Неужели это человек? Нет, разумеется, нет! Но если слух ее не обманывает, страшилище, как ни невероятно, вопит голосом Гвади Бигвы. Найя не могла ошибиться — этот голос принадлежит Гвади и никому больше!
Нелепая мысль! Неужели она сошла с ума?
Еще немного — и хвостатое страшилище окажется у того самого дерева, за которым притаилась Найя.
Бежать… Нет другого исхода!
Найя повернулась спиной к лесу и побежала. Она неслась, пригнувшись к самой земле, ветром стлалась по лужайке. Крепко сжатыми кулаками, точно щитом, прикрыла грудь. Бежала, зажмурив глаза, едва переводя дыхание. Вероятно, от страха выросли у нее крылья, и она почти не касалась ногами земли. Но главный источник силы был в сознании, что она ускользнула от гибели, что за нею уже никто не гонится.
Луг остался позади, Найя приближалась к колхозному двору. Девушка это почувствовала и только теперь приоткрыла глаза — как раз вовремя: еще миг, и она налетела бы на высокий частокол! Ах, как радостно было увидеть этот частокол! Колья стояли в ряд, точно солдаты, готовые ударить на врага и отбить Найю. Наконец-то она в безопасности!
Оказалось, что Найя сослепу проскочила мимо ворот. Пришлось возвращаться. Вот и ворота. Кто-то стоит и протягивает к ней руки, точно схватить хочет.
Найя вздрогнула и остановилась.
— Найя, откуда ты?
— Гера!
Или опять чудится, как почудился в лесу голос Гвади?
Найя хотела кинуться в сторону, но Гера одним прыжком очутился возле нее и схватил за руку.
— Ты откуда так поздно?
Найя попыталась вырваться. Тогда Гера подхватил ее на руки, точно ребенка, и прижал к себе.
— Найя, что с тобою, девочка? Тебя напугал кто-нибудь?
Он наклонился к ней совсем близко и заглянул в глаза. Сердце Найи громко стучало.
Безумными глазами глядела она на Геру. Все еще не верилось, что это он.
Гере стало жаль девушку, он нежно сказал:
— Нет, ты посмотри на меня хорошенько, Найя! Вот так… Еще, милая…
— Гера…— отозвалась наконец Найя радостно. Обвила его шею рукою, по-детски прижалась к груди.
Она быстро успокоилась. Сразу забылись лесные ужасы, и досада на Геру, и то, что она весь день ждала подходящей минуты, чтобы побранить его.
Гера опустил ее на землю и прежде всего спросил, кто ее напугал до того, что даже его, Геру, она не  узнала.
Найя рассказала о лесных приключениях.
— Меня охватил такой страх, что среди этой чертовщины привиделся в конце концов даже наш несчастный Гвади! Одно из этих страшилищ кричало совсем его голосом: «Хурджин, говорю, отдай мой хурджин!» Какой вздор, боже мой! Ты только вообрази, Гера, до чего я перетрусила… С какой стати в лесу, ночью, и вдруг Гвади с каким-то хурджином! Правда, чудно?
— Почему ты знаешь: может быть, это и в самом деле был Гвади? — сказал Гера скорее шутя, чем серьезно.
— Как это возможно!..
— Смотри не проговорись: задразнят тебя, трусишку. Хороша комсомолка, нечего сказать! — шутил Гера.
— А ты где пропадал? Заседание давно кончилось!
— Проводил домой Георгия. Об отце твоем толковали. И насчет Гвади пришлось основательно посовещаться… Потом прошелся по плантациям…
Когда Гера упомянул о плантациях, Найя тотчас пришла в боевое настроение.
— Кстати, сударь, что ты мне сегодня устроил? Кругом народ, а ты заставил меня, точно девчонку, плестись за отцом! Срам! Зачем ты это сделал? Объясни, пожалуйста…
Гера, вспомнив все, что произошло на лесосеке, весело рассмеялся. Найя вспылила и рассказала ему о своем домашнем столкновении с отцом.
— Отец, конечно, решил, что раз я покорилась, то и впредь без его указки шагу ступить не посмею. «Выходи, говорит, замуж за Арчила Пория, и чтоб я тебя больше не видел с товарищами!» Ты только представь себе: хотел меня под замок посадить! Вот до чего дошло дело!
— Неужели?
Гера был до крайности изумлен. Он нахмурился, но затем и это происшествие показалось ему смешным и невероятным.
— А ты что сказала? — отозвался он таким веселым тоном, точно затеял игру в вопросы и ответы. На этот раз Найя рассердилась по-настоящему.
— Ты же понятия не имеешь, чем занимается Пория,— заговорила она настойчиво, и как бы предостерегая Геру.— Ты до сих пор не разобрался в том, какой это негодяй!.. Он не только отцу моему голову заморочил, тебя он тоже водит за нос, а ты даже не замечаешь… Я сейчас докажу, что все это правда, погоди…
Найя сунула руку в карман пальто, но письма, которое Арчил прислал Элико, не оказалось ни в том, ни в другом кармане. Гера заинтересовался:
— Ты что ищешь?
Найя не ответила. Наклонилась, пошарила руками в траве. Какая неприятность!
— Выпало, верно, когда ты взял меня на руки,— сказала она, продолжая поиски. Но произведение Арчила Пория как в воду кануло.
Найя попросила у Геры спички.
— Скажи, что ищешь, тогда дам…
Найя, волнуясь, наскоро рассказала о низком поступке Арчила по отношению к Элико: о стихах, о подарке.
— Как смеет этот кулацкий выродок лезть к комсомолкам!— запальчиво добавила она.
— Нельзя же, Найя, запретить ему ухаживать за девушками!
— Зачем обманывает?
— Почему ты так думаешь: может быть, он обманывает не Элико, а тебя?
— Все равно! Неужели ты не понимаешь, что стихи эти имеют совсем другой, скрытый смысл… Он издевается над нами. Это же гадость… Неужели я их действительно потеряла? Что я скажу Элико!
— Брось, Найя, какое значение имеют эти стихи! Давай лучше поговорим об огце. Все это не так просто…
— Но вы с Георгием вступились за него?
— Во всяком случае не потому, что он твой отец… И кто тебе сказал, что мы за него вступились?
— Вы же считаете, что во всем виноват Зосиме…
— Это другое дело, Найя. Знаешь, что сказал Георгий, когда я ему в подробностях передал сегодняшнюю историю? Он сказал, что около Гочи хозяйничает чья-то вражеская рука. Это для нас позор и стыд. Такие люди, как Гоча, нуждаются в особом подходе. С ними нужно полегче, говорит Георгий. Неужели нам ссориться с Гочей из-за досок?.Ведь ему мало нужно, чтобы достроить дом. Его очень легко завоевать, надо только уступить кой в чем… Должен сказать, что я того же мнения. Зосиме я нарочно обидел, чтобы пронять Гочу. Георгий взялся помирить нас с твоим отцом. Выйдет —- хорошо, не выйдет — значит, Гоча в самом деле не наш человек, Поговори и ты с ним, девушка.
— В последнее время он стал такой… сладу с ним нет. А ведь прежде можно было договориться. И думается мне, тут Арчил мутит — вот что главное! Ты это запомни; увидишь, чья правда…
— Конечно, Пория — человек чужой, мы все знаем это, Найя. И до известной степени я виноват в том, что он засиделся на заводе, некем было заменить,— сказал Гера.
Они шли рядом.
— Да, да, ты права, Найя, ты не зря относишься к нему так подозрительно… Есть еще кое-какие признаки того, что Пория — не просто чуждый нам человек,— угрюмо добавил он.
Немного спустя Гера повернул к усадьбе Гочи. Найя замедлила шаги.
— Я домой не пойду, Гера,— сказала она, почему-то вдруг рассердившись.
Гера с недоумением взглянул на нее.
— Как не пойдешь?
Найя вместо ответа легонько передернула плечами: «Да так, не знаю! Какой ты недогадливый!» Вид у нее при этом был точно у обреченной.
Гера пошел в ногу с девушкой и притянул ее к себе. Так хотелось сказать ей о самом большом, важном, и слова были уже на языке, но произнести их вслух он не мог: от близости Найи у него перехватило дыхание.
Он пересилил себя, наклонился к девушке и тихонько, дрожащим от неуверенности голосом спросил:
— Знаешь, Найя, что я тебе скажу? Найя навострила уши.
— Что, Гера?
Гера снова умолк. Потом с усилием выговорил:
— Давай пойдем ко мне… Совсем… Понимаешь?
И крепко обнял ее. Помолчали. Прошли еще немного.
— Нет, Гера, нельзя,— твердо сказала Найя.
— Почему?
— Ты же знаешь…
— А все же?
— Кроме всего прочего, что скажет твоя мать?
— Мать только о тебе и мечтает… Ты представить себе не можешь, Найя! Все твердит: кончай поскорее, пока я жива, выстрой дом и приведи эту девушку…
Найя рассмеялась.
— Хорошая у тебя мать, Гера! Они прошли почти всю лужайку.
— Теперь я пойду к тетке, Гера… Но если отец не уступит и снова заведет речь об Арчиле, тогда…
Они заглянули друг другу глубоко в глаза и замолчали.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Саломе, Гоча и Тасия приближались к освещенному окну Элико. Саломе шла впереди.
— Кто же мог загоститься у Элико до такого позднего часа, как не Найя! — говорила Саломе.— Прибавь шагу, Тасия!
Женщины заторопились, Гоча отстал.
— Погоди, Саломе! — окликнул он сестру, когда она была уже возле самой двери.— Погоди, мне нужно тебе кое-что сказать.
— Ты разве не с нами? — удивилась Саломе, увидев, что Гоча остановился поодаль.— Живее, голубчик…
Она подождала брата.
— Вы тут и без меня обойдетесь, сестрица. Я вот что хотел сказать… Ты уж, пожалуйста, объясни ей по-своему… ты умеешь. Наставь ее, образумь, она тебя послушается. Скажи: зачем тебе у чужих быть, иди, мол, домой. А о том, что я тут с вами, не поминай…
Тасия точно снова на свет родилась, до того ее обрадовали слова Гочи. Он явно шел на мировую. И голос-то у него какой сладкий стал, словно мед источает… Тасия решилась высказать свое мнение:
— А я скажу: «Отец не знает, где ты, думает, дома сидишь…» Так оно лучше будет, клянусь тобою!—Она похлопала мужа по рукаву, как бы говоря: «Нашли дочку — и, слава богу, можешь успокоиться».
Гоча отошел в сторону и прислонился к дереву.
Саломе и Тасия поднялись на террасу. Шли они почему-то на цыпочках. Вот и дверь Элико.
Элико до того растерялась, что забыла даже позвать гостей в комнату. Саломе и Тасия вошли без приглашения. Они проскользнули мимо безмолвно стоявшей у порога хозяйки. Нетерпеливо оглядели комнату. Найи нет! Уж не скрывается ли она от них?
— Где же она, Элико? Где Найя, почему ее не видать? — спросила Саломе, чуя что-то недоброе.
Элико успела сообразить, что привело к ней поздних гостей. Она медлила с ответом: что придумать, как бы не подвести подругу!
— Найя? — начала она запинаясь.—-Ах, как вы меня испугали! Боже ты мой… Да, она была у меня. Недавно. Должна была пойти на собрание, но раздумала. Это я наверное знаю. Не захотелось почему-то. Устала, говорит, голова разболелась…— Но вдруг запас отговорок иссяк, и девушка выпалила: — А после собрания она хотела поговорить с Герой…
— Тсс… молчи! — неистово зашептала Саломе, прикрывая рот Элико ладонью. Она подбежала к двери и тщательно притворила ее, чтобы голос Элико не донесся до Гочи. Слегка успокоившись, возвратилась к девушке и стала ее тормошить:
— А потом, потом, милая? Ты сказала: поговорить с Герой?
— Да. Помолчали.
— Куда же они оба пошли? Не знаешь? Элико не знала.
— Если Найя не возвратится ко мне, тетка Саломе, она обязательно к тебе зайдет. Так и сказала,— вспомнила Элико.
Саломе подняла палец и категорически заявила:
— Ни слова Гоче. Не дай бог! Слышишь, Тасия?
— Слышу, слышу, горе мое… Что же мы скажем, родная? Ведь проклятой девчонки тут все-таки не оказалось? — спросила Тасия, в отчаянии опускаясь на пол.
— Встань! Сейчас же встань! — прикрикнула на нее Саломе.— Нашла время отчаиваться. Мы — да не придумаем, что ему сказать? Нет, милая, до этого дело еще не дошло… А голова на плечах на что? Скажем: Найя здесь, у Элико… И делу конец. Была на собрании, засиделась, лень стало в темень домой тащиться. Вот. Мы пришли, а она уже в постели… Сладко так спит, пожалели будить: пускай, думаем, выспится. Утром, как встанет, придет домой, нечего о ней беспокоиться. Так и скажем. Тасия, милая моя, лучше ничего не придумаешь. Врать грешно, только если кому во вред… Ты повеселее гляди, и я тоже, будто бы мы с тобой радуемся, что все так хорошо обошлось. Смотри, чтобы Гоча не догадался! Не бойся… Не пропадет же в конце концов Найя. Если она к тебе придет, дочка, ты ее не отпускай: пусть у тебя и заночует. Если ко мне забежит — ведь пообещала, проклятая девчонка! — я знаю, как с ней разговаривать. Идем, Тасия. Говорю, подтянись, утри слезы. В беде бодрость нужна! Крепись, ни за что тебе не прощу, если Гоча заметит и догадается…
Саломе рассчитала правильно. Гоча с первого же слова поверил, что дочь заночевала у подруги, успокоился и повеселел. Особенно повлияло на него повествование Саломе о том, как сладко спит его дочка. Саломе так расписала эту картину, что Гоча совсем размяк.
— Дай бог тебе столько радости, сестра, сколько ты мне сегодня подарила! — торжественно вымолвил Гоча. Тихо беседуя, отправились они по домам., Гоча и Тасия проводили Саломе. Когда супруги остались одни, Тасию опять охватило волнение: вдруг Гоча примется заново расспрашивать о дочери? Куда деваться! Ей ни за что не соврать как следует. Тасия на всякий случай обогнала мужа, из последних сил торопясь домой.
Гоча хотел догнать жену и поговорить с нею. Однако нежность, разбуженная в его душе болтовней Саломе, понемногу остыла, в голове снова зароились подозрения. Нашел чему радоваться! Как-никак, возвращается домой несолоно хлебавши… Гоча стал взвешивать, правильно ли он поступил, оставив Найю у Элико. Перебрал в памяти все обстоятельства и пришел к убеждению, что в них нет ничего утешительного, так же как в рассказе сестры, а сомнительного — немало. И наиболее сомнительной, как это ни странно, была столь ярко нарисованная Саломе картина спящей Найи, та самая картина, которая так его растрогала!
Да, если вдуматься как следует, непонятная получается история! Две подруги в комнате — одна спит, другая не спит. Если Найя спит, почему не спит Элико, что она делает? Вот какая странность… А вернее, что все это вранье. Вернее всего, и Найя не спала, а только притворялась спящей, чтобы мать не позвала ее домой. Это больше похоже на правду.
Если дочери так уж хотелось спать, зачем ей было идти к чужим людям? Лень возвращаться домой? Зайти к тетке, до ее дома рукой подать. Почему же Найе вздумалось заночевать в правлении, можно сказать — в общественном месте, куда десятки и сотни людей входят и выходят, никому не сказавшись? На языке у всех «товарищ» да «товарищ», а что на уме? Хотя бы в семье по крайней мере жила проклятая эта подружка! Нет никого у нее, ни одного близкого человека, кто бы за ней присмотрел и на правильный путь наставил. Нет, вы поглядите-ка: ни одной собаки поблизости не слышно, а окно светится, отовсюду с дороги видно… К чему это? Вдруг кому-нибудь захочется спросить, в чем тут дело, поинтересуется, забредет на огонек — что тогда? Бигва, например, тот ни одной ночи не пропустит, чтобы не прогуляться по своим владениям да не окинуть их хозяйским глазом!
Мысли Гочи приняли опасное направление. Он остановился как вкопанный.
Вдали заскрипели ворота. Это Тасия вошла во двор. Гоча сделал шаг вперед.
«Постой!» — хотел он крикнуть жене. Догнать бы ее и с нею хоть поделиться тревожными мыслями. Но в эту самую минуту зыбкие подозрения превратились в полную уверенность и слова застряли в горле.
«Свет в окне — для Геры. Условный знак: жду, приходи. А сон — лукавая выдумка…»
Гоча мгновенно забыл о том, что он хотел догнать жену. Круто повернул и зашагал в ту сторону, откуда они только что пришли.
Гоча отлично знал, что Тасию легко провести. Это лишь усилило его подозрения. Но Саломе не проведешь! Она слишком умна. Почему же она не догадалась? — удивился Гоча. Впрочем, в глубине души он склонен был обвинить Саломе в том, что и она приняла участие в хитрой проделке дочери, однако в этом подозрении он еще не решился признаться даже самому себе.
«Саломе притворилась, будто верит, чтобы окончательно убедить Тасию»,— подумал Гоча.
Вскоре он снова очутился перед правлением. Еще издали было видно, что окно в комнате Элико освещено по-прежнему. Значит, Гоча прав.Сердце злорадно екнуло. Он вошел в темноту двора. Постоял под окном. Внимательно огляделся по сторонам и укрылся среди тесно растущих деревьев, где было так темно, хоть глаз выколи. Он напряженно вглядывался в ночной мрак, точно часовой в ожидании неприятеля. Гоча уже не сомневался в том, что ему удалось распутать клубок и что Гера Бигва рано или поздно попадется в западню.
Ждать пришлось недолго. Чьи-то крадущиеся шаги раздались у ограды. Что-то тяжелое упало во двор,— враг перепрыгнул через ограду.
Снова воцарилась тишина. Гоча вглядывался в темноту, но ничего не видел. Немного погодя раздался короткий свист, свист повторился, чья-то тень проскользнула совсем близко от Гочи и устремилась к освещенному окну.
Конечно, это мог быть только Гера Бигва.
Тень еще не успела подкрасться к дому, как звякнуло окно и высунулась голова Элико.
— Кто там? — спросила она едва слышно.
— Неужели не ждала? Открой дверь, Элико!
Как назвать чувство, сковавшее вдруг Гочу? То не было удивление. Казалось, его хватил паралич, настолько он был поражен, услышав этот голос.
—Потерпи, сударь, сейчас выйду! —-торопливо и как-то неласково ответила Элико и исчезла в глубине комнаты.
Тень подалась к лестнице и стала подыматься по ступенькам. Секунду спустя она попала в полосу света, струившегося из окна. Зрение подтвердило Гоче удивительный факт, о котором секундой раньше доложил ему слух. Конечно, это был Арчил Пория, самый настоящий, от головы до пят, Арчил Пория!
Элико вышла на террасу и остановила Арчила, который продолжал подыматься по лестнице.
— Ну что ж, молодой человек!.. Значит, сразу—и я и Найя? Так, что ли? — грозно спросила Элико.
— Какая Найя? — Арчил поднялся еще на одну ступеньку. Голова его приходилась теперь вровень с грудью стоявшей ступенькой выше Элико.
— Стой! — крикнула Элико, тыча ему в лицо какую-то коробку. — Ты кому принес, этот залог верности? Мне или Найе? Говори!
Элико взмахнула коробкой, намереваясь хлопнуть Арчила по лицу. Тот наклонил голову, коробка пронеслась мимо и упала на лестницу.
— Погоди, сейчас объясню, Элико! Все это вздор! — промолвил Арчил, хватая ее за руку.
Элико вырвала руку и, размахнувшись, отвесила ему пощечину — да такую, что звон ее отозвался в ушах Гочи. Гоча даже прикрыл ухо ладонью, чтобы унять этот звон, словно Элико наградила пощечиной его, а не Арчила.
— Довольно с тебя Гочи, морочь ему голову, негодный ты человек! А нас не смей трогать… Погоди… Дождешься еще и не этого! Всласть нарадуешься! — крикнула она вдогонку Арчилу и скрылась в комнате.
Гоча стоял, по-прежнему прикрывая рукой ухо.

Дома Гочу ожидала еще одна неожиданность: у ворот он столкнулся с Саломе.
— Где ты пропадаешь? — укоризненно обратилась она к брату.— Прикажешь еще тебя разыскивать? Только что привела домой дочь и сдала ее с рук на руки матери… Можешь больше не волноваться! Оказывается, она проснулась, когда мы ушли от Элико, узнала, что ее ждут, испугалась и прибежала ко мне. Я решила не оставлять ее у себя, отвела домой. Иди, иди, взгляни на нее. Только уж, пожалуйста, не ссорься! Ни в чем она перед тобой не провинилась. Да, еще вот что я хотела сказать… Ты бы помирился с коллективом, Гоча… Возьмись за работу, а то ведь не пощадят, врагом объявят. Каких ты дел натворил сгоряча! Что было — то было, но пора и за ум взяться. Сказал со зла — забудь, не долби одно и то же. Всем нам повредишь, только этого и добьешься. Ты все насчет своего дома разоряешься, а ведь они правы, сам посуди: у многих наших колхозников нет даже порядочного джаргвали, а тебе загорелось иметь непременно два дома! Дочка-то ведь у тебя одна. Куда спешить? Никто тебе ни в чем не отказывает, придет время, получишь, что полагается. Чего тебе еще надо?
Гоча слушал, склонив голову. Он весь обратился в слух, ни одна черточка не дрогнула в лице, только глаза странно скосились, он не отрываясь следил за выражением лица сестры.
Его состояние показалось Саломе странным: никогда Гоча не был так молчалив и безучастен.
— Ты как будто сам не свой! Скажи хоть слово.., Что с тобою?
Гоча молчал.
— Куда ты ходил? Неужели и этого не скажешь? — продолжала Саломе.
Каменное молчание.
— Ступай домой, устал, верно, отдохнуть пора. Найя и без тебя свое счастье найдет, вот что, братец ты мой! Не убивайся попусту. Вспомни, отец меня тоже не хотел выдавать замуж за моего суженого… Однако… Так-то, Гоча, не стоит горячиться, в жизни всякое бывает.
Гоча потоптался на месте, извлек из-под бурки руку и опустил ее на плечо своей красноречивой сестре. Рука его дрожала,— Саломе отметила это с тревогой.
— Уж не болен ли ты? Идем, брат, домой..,
Она взяла его за край бурки, чтобы увести во двор, но Гоча потянул ее в другую сторону.
— Погоди, сестра, я лучше тебя провожу. Ты только не молчи, говори что-нибудь, рассказывай… Правду, неправду— все равно… А мне нечего сказать. Одно разве: ты права, я виноват… Идем,— проговорил он хрипло тихим, взволнованным голосом, обнял ее и повел по дороге к дому.

Арчил Пория шел на завод мимо усадьбы Гочи. Было раннее утро. Солнце еще не взошло. Гоча сидел на невысоком пеньке под навесом, пристроенным к старому, раздавшемуся вширь дому, и точил большой топор. Он крепко зажал между колен точильный брусок, вделанный в деревянную раму. Перед ним стоял кувшин с во дою.
Арчилу нужно было повидаться с Гочей, но хотелось, чтобы это вышло ненароком. Обычно по утрам Гоча бывал в саду или возился около строящегося дома, поэтому Арчил, даже не поинтересовавшись тем, что происходит под навесом, прошел мимо усадьбы, немного погодя повернул обратно и, замедлив шаги у ворот, кинул взгляд на старый дом и пристройку, Случилось так, что Гоча в это самое время протянул руку к кувшину и поднял голову. Гоча увидел Арчила, Арчил увидел Гочу и остановился.
После всех происшествий минувшей ночи Гоче не только разговаривать — видеть Арчила Пория не хотелось.
Отставив кувшин, он опустил голову и прилежно занялся своим делом, словно здесь и Арчилова духа не было. Однако украдкой все же следил за ним из-под нависших бровей: вдруг Арчилу вздумается войти во двор? Гоча и сам еще твердо не знал, что он предпримет, столько презрения скопилось в его груди.
Арчилу показалось, что Гоча видит его, но умышленно отводит глаза. Однако он подумал: «С какой стати Гоче не узнавать меня? Очевидно, просто не заметил».
Арчил улыбнулся и легонько свистнул. Свист был совсем такой, каким он вызывал прошлой ночью Элико.
«Вот проходимец! Смеет еще… посвистывать!» — со злостью подумал Гоча. Охваченный желанием изничтожить даже самую память о том, что кто-то здесь свистнул, он вдруг закричал во весь голос:
— Эй, жена! Подай воды! Слышишь?
Он встал и, не оборачиваясь, с топором в руке, прошел к дому.
«Оглох он, что ли?» — подумал в недоумении Арчил и громко окликнул:
— Гоча!
Гоча не мог не слышать. И все же он остался нем и скрылся в доме, покачивая могучими плечами.
Сомнений не было: Гоча недоволен чем-то и не хотел с ним встречаться.
Арчил обиделся.
«Из-за досок, конечно! Сердится, что я их еще не добыл»,— попытался он оправдать поведение Гочи. Это соображение смягчило обиду, но породило большую тревогу.
Упрямец, самодур этот Гоча, не говоря худого слова! С него станется разом наплевать на все, чем он обязан Арчилу. Ведь это же не шутки, если Гоча вдруг ускользает из его рук, как раз в ту минуту, когда дело почти доведено до конца! Не только Найя, все пойдет прахом: и новый дом, и усадьба, и сад, и все блага, которых Арчил ожидал от Гочи в будущем.

Нельзя терять ни минуты.
Арчилу не раз удавалось выходить невредимым из самых сложных переделок, он и на этот раз рассчитывал на свою ловкость и не сомневался в том, что справится с неожиданно нагрянувшей бедой.
Он медленно шел к лесопилке, обдумывая, каким бы способом добыть доски для Гочи и восстановить добрые отношения.
Арчил был уже в нескольких шагах от завода, когда в его голове мелькнула блестящая мысль. Он радостно воскликнул:
— Вот это дело! Все можно уладить, пока Гвади существует на свете! Этак, пожалуй, мы с Гочей два дома построим!
Он поспешно направился домой. Надо было прихватить с собою какую-нибудь мелочь, чтобы задобрить Гвади.
Не успел Арчил Пория скрыться за поворотом, как на дороге возле усадьбы Гочи показался парторг Георгий. Он был в короткой шинели, голова повязана на гурийский манер башлыком. На плече топор с длинным топорищем.
Георгий шагал уверенно: казалось, он идет штурмовать неприятельскую крепость, с твердым решением не отступать ни при каких обстоятельствах.
Пристально, чуть прищурив глаза, глядел он на дом Гочи, точно целился в него…

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Гвади совсем не ждал Арчила в такую рань. Дети ушли в школу. Он был один, собирался в лес на работу, и вдруг — у перелаза стоит Арчил, живой Арчил!
Гвади удивился бы меньше, если бы перед ним возникло привидение.
Этой ночью он долго не спал, все не мог придумать, как расплатиться с Пория за обиду. Изобретал казни — одну страшней другой. Злоба не утихала, и он уснул только после того, как с десяток раз предал Арчила лютой смерти, притом каждый раз казнил другим способом.
Сначала Гвади повесил Арчила. Проделал он это очень ловко. Конечно, силой Арчила не взять, но выручила хитрость.
— Максим прислал тебе еще товару,— сказал Гвади Арчилу.— Я спрятал его в лесу на дереве, пойдем, прими его у меня.
У Арчила загорелись глаза, и он пошел, не медля ни минуты. Гвади привел его к дереву, под которым отлеживался накануне, спасая краденое Арчилово добро. Влез на дерево. За спиной у него была спрятана веревка с мертвой петлей на конце. Гвади выбрал сук понадежнее, пристроился и мгновенно накинул аркан на шею Арчила, который стоял под деревом и, задрав голову, следил за Гвади. Гвади потянул веревку к себе. Еще и еще. Арчил повис, не успев даже крикнуть «вай ме», и стал задыхаться. Подрыгал ногами, помахал руками, голова склонилась набок, петля затянулась, и вот Арчил испустил дух. “Тогда Гвади крепко-накрепко привязал конец веревки к ветке, весело взглянул на врага. На губах у повешенного показалась пена. Гвади это доставило такое удовольствие, что он даже запел «Хасанбегури»,— вспомнились ему съеденные Арчиловыми друзьями мандарины.
— Спой, чириме, подтяни басом, тогда отпущу! — крикнул он Арчилу и залился тоненьким хохотком. Но Пория было уже не до песен!
Гвади переживал все это так, как будто оно происходило в действительности. Недаром, лежа на спине в постели, он в самом деле затянул «Хасанбегури». Но тотчас же умолк, чтобы не разбудить детей.
Повесить Арчила он повесил, но все же не был уверен в том, что тот погиб навсегда.
— Нет, надо бы его прикончить еще раз,— решил он. На этот раз Гвади повел Арчила к берегу широкой и
глубокой реки. Он воспользовался все тем же испытанным приемом.
— Друзья твои прислали из города товар и приказали передать так, чтобы никто не видел…
Они шли по высокому берегу. Гвади присмотрел подходящее место и, улучив момент, изо всех сил толкнул Арчила. Тот свалился прямехонько в омут.
— Товар на дне спрятан, бери его! — крикнул Гвади вдогонку.
Но Арчил, конечно, прекрасный пловец, на то он и Арчил. Он плывет саженками, вид у него страшный,— выберется на берег — не спустит!
— Ты что? С пустыми руками? — рассердился Гвади,
Схватил камень — да в Арчила.
— Ныряй, доставай с самого дна!..
Череп — вдребезги, мозг так и хлынул. Арчил исчез в воде, и только мозг его тянулся сероватой лентой по течению, да и его скоро разметало волнами.
Гвади на этот раз утолил до известной степени свою злобу. Он с облегчением вздохнул и повернулся на бок. Однако немного погодя им снова овладели сомнения.
Черт его знает! А вдруг под черепом у него уцелела хоть малая толика мозга и он вынырнул у того берега? Нет, не успокоюсь, пока не уничтожу его собственными руками — не унимался Гвади.
Раньше всего — надо хорошенько отточить нож. Гвади вооружился ножом и стал ожидать, когда судьба столкнет его лицом к лицу с Арчилом. Наконец желанный момент наступил. Арчил подошел к двери джаргвали — видимо, у него было какое-то дело. Гвади тотчас же набросился на своего врага и втащил его в дом. Растерялся Пория…
Гвади, конечно, воспользовался его растерянностью, повалил на пол, перерезал горло, как свинье, потом вонзил нож поглубже, покрутил, налег — острие ножа дошло до самого сердца. Кровь так и хлестала, заливая руки, лицо, одежду Гвади… Не могло быть сомнений в том, что Арчил наконец мертв.
Арчилу больше не встать, глотка перерезана, кровь вытекла вся, до последней капли…
Гвади все же разрезал его на куски и уложил в тот самый хурджин, в котором принес из города товар… Едва уместилось Арчилово тело в обоих отделениях. Гвади взвалил хурджин на плечи и потащил в самую глубину леса. И тяжел же оказался, проклятый,— гораздо тяжелее краденого добра. Но Гвади справился. Он все шел да шел по лесу…
Темная была ночь. А в лесу еще темнее. Гвади стал скликать волков. Голодные. Так и сверкают огоньками жадные волчьи глаза. Учуяли мясо, подняли визг да вой.
Стоит Гвади середь леса, волки теснятся вокруг.
— Давай сюда, чего тянешь!
Гвади кидает каждому волку по куску — ни больше, ни меньше. Волков оказалось как раз столько, сколько было кусков в хурджине.
— Слава тебе, господи!
Хрустят волки костями, чавкают на весь лес. Не привередливы: им все равно, что кости, что мясо. Приятно Гвади слышать, как пожирают волки Арчила, в жизни не испытывал он ничего приятнее. Волки сожрали все без остатка и снова подступили к Гвади: давай, дескать, еще! Гвади с удовольствием угостил бы их, но, к великому его сожалению, хурджин был пуст.
Гвади и сам не подозревал, на что он способен… Откуда только силы брались! И какую проявил ловкость и как хитро все обмозговал! А злобы-то сколько в сердце его оказалось, сколько ожесточения! Мужчина, да какой, а он ворочал его и кидал, точно мяч.
Или Гвади, словно козел, обладает скрытой силой, о существовании которой и сам до сих пор не подозревал? Хитер козел — вдруг такое выкинет, что только держись! Так и Гвади… Хватило же у него сил целую ночь напролет, пока не успокоил свое сердце, на разные лады убивать такого силача, как Арчил Пория.
Нет больше на свете Арчила Пория, избавился Гвади на веки веков от Арчила Пория. Кончено.
Гвади заснул и уже ни разу ие вспомнил об Арчиле, даже во сне не привиделся ему Пория, до такой степени истребил он в душе своей всякую память о нем.
В то утро он поднялся раньше Бардгунии. Спал недолго, не выспался, но с постели сорвался легко, как птичка. Во всем теле чувствовал прилив новых сил, в голове роились необычайные мысли и намерения.
Он быстро оделся и принялся хозяйничать, точно всю свою жизнь только этим и занимался.
Подоил козу, растопил очаг, испек мчади. Ребята проснулись и от удивления разинули рты. Неужели в самом деле их бабайя, засучив рукава, бегает по джаргвали,— или, может, это другой кто?
Бардгунии в то утро уже нечего было делать. Гвади запасся даже листьями свежего папоротника, чтобы процедить молоко.
Но самое удивительное, с точки зрения ребят, было то, что бабайя при этом молчал, точно воды в рот набрал, и, не подымая головы, с сосредоточенным видом переходил от одного дела к другому. Вопреки всегдашней своей привычке, он не перекинулся ни единым словом с Бард-гунией, не пошутил с Чиримией, даже не погладил его по голове. И при этом бабайя вовсе не сердитый — напротив: судя по всему, он в добром расположении духа.
Умудренный житейским опытом, Бардгуния недоверчиво поглядел на отца, ожидая, не выкинет ли тот в конце концов чего-нибудь вроде вчерашнего похищения козленка.
Однако на этот раз ожидания Бардгунии не оправдались.
Зато Чиримия прямо-таки подвел отца. Из-за него чуть было не пошли прахом все труды и заботы Гвади.
Когда Гвади усадил детей за длинный низкий стол и роздал им в порядке старшинства по полной миске горячего молока с накрошенным мчади, Чиримия вдруг вскинул голову, глазенки его забегали по сторонам, словно он искал кого-то.
— А где тетя Мариам? — робко спросил он, уставившись на отца. Казалось, Чиримия решительно сомневается в том, что тарелку с молоком ему протянул бабайя, а не тетка Мариам.
Вопрос Чиримии поразил братьев, точно откровение. Они тоже почувствовали, что отец в то утро хозяйничал совсем так, как хозяйничает обычно тетка Мариам, которая время от времени угощала детей таким же вкусным, горячим завтраком.
Она забегала к Гвади в свободные часы, по утрам, и быстро приводила в порядок запущенный без хозяйки дом. Особое внимание и заботу Мариам уделяла Чиримии. Сердобольная соседка иногда даже водила его в детский сад. Оттого-то мальчик и считал, что угощение и нынче приготовлено руками Мариам.
Гвади смутился.
«Вот хитрюга растет!» — подумал он, ничуть не оби-дясь, но, чтобы скрыть смущение, взял кусок лепешки, обмакнул в молоко, оставшееся на дне котелка, и кинул в угол, отведенный для Буткии,— щенок неотступно вертелся у ног Чиримии.
Ребята быстро справились с завтраком, собрались и пошли привычной дорогой в школу.
Гвади торопливо приканчивал утренние дела. Он накрошил остатки мчади в горшочек со вчерашней фасолью, сдобрил перцем и размял ложкой. Прибрал даже присохшие к краям горшка комки разварившейся фасоли. Поев, засыпал в горшок свежую порцию фасоли и поставил возле очага, подальше от жара. Взял топор и, переступив порог, принялся запирать дверь. Пропустив болт в засов, обернулся лицом к перелазу,— Арчил стоял за плетнем.
— С нами крестная сила! Мерещится, проклятый! — произнес Гвади вслух. Не хотелось ему верить, что совершенная ночью казнь была лишь порождением его фантазии и что Пория снова стоит перед ним жив-живехонек.
Арчил весело поздоровался:
— А я к тебе, Гвади… Здравствуй, товарищ!..— Он неторопливо шагнул через плетень и с самым беззаботным видом пошел по двору.
В руках у него был аккуратно сложенный хурджин Гвади. Арчил приветливо улыбался.
Гвади стоял перед домом, судорожно сжимая ручку топора. Он не шевельнулся, не издал ни звука.
— Здравствуй, Гвади! Ты, видно, не ожидал меня? — заговорил Пория еще более приветливо. Приближаясь, он глядел Гвади прямо в глаза.
Гвади молчал.
— Язык у тебя отнялся, что ли, милый? Почему не здороваешься?
Они стояли теперь лицом к лицу. Арчил насторо жился. Гвади был совсем не тот, что обычно. Лицо угрюмое. Ни слова привета. Замолчал и Арчил.
Проходили минуты. Чувство неловкости овладело и Арчилом и Гвади.
— Пожалуйте,— произнес наконец Гвади. Видимо, чувство гостеприимства взяло верх. Раскрыв рот для приглашения, он чуть было не обронил неизменное свое «чириме», но вовремя прикусил язык.
Арчил засмеялся и протянул Гвади руку. Он сделал это так стремительно, что у Гвади не оставалось другого исхода — он отбросил топор и пожал руку Арчилу.
— Я пришел поблагодарить тебя, Гвади! Ничего не пропало, ты в порядке доставил товар,— сообщил, словно необычно радостную весть, Пория.— Ты, вижу, чего-то грустишь… Что случилось? Ребята здоровы?
Лицо у этого подлеца сияло, как солнце. Глаза источали любовь, уста — мед, вот какой он сегодня.
Беседа велась неподалеку от хурмы.
Гвади развел руками и подался назад, точно желая сказать: «Стоило беспокоиться!» Язык на этот раз решиподарком удастся его навсегда купить. Арчил еще раз заглянул Гвади в глаза… и, подпрыгнув на месте, хлопнул себя по лбу,— казалось, он только что вспомнил что-то очень важное. Вскрикнул:
— А-айт! Ты ведь еще не знаешь, какое произошло вчера недоразумение. Поистине я виноват перед тобою,— бери нож, вот тебе моя шея… Слушай: воротился я от тебя домой, собираюсь ложиться, дай-ка, думаю, пересчитаю, сколько у меня денег в кармане, ты знаешь мою привычку… Сосчитал и чуть с ума не сошел, клянусь душой моей матери. Я приготовил для тебя новенькую десятку и засунул ее нарочно сюда, в боковой карман. Хотел тебе отдать… Смотрю, лежит, проклятая, на месте. Вот тут…
Он вынул из бокового кармана чохи хрустящую ассигнацию, помахал ею в воздухе и не переводя дыхания продолжал:
— Оказывается, я дал тебе вместо нее трехрублевку,— дал, не посмотрев!.. Стукнул я себя по голове, да было уж поздно… Лень стало возвращаться, к тому же я почти разделся. Ты, верно, здорово ругал меня, так ведь, Гвади? Нехороший ты человек, честное слово, нехороший… Сказал бы прямо: «Милый мой, что ты мне суешь?» Сам виноват! Помнится, ты что-то проворчал, но я подумал, что тебе мало десятки, и взъелся… Не годится так, Гвади, не годится. Между нами должно быть доверие и полная откровенность. На, возьми — это твое…
В другой руке Гвади очутилась десятирублевка. Бумажка была действительно новенькая, немятая, хруст ее отдался в ушах Гвади сладостной музыкой.
Гвади очнулся. Взглянул на свои руки — сначала на одну, потом на другую.
— Много, чириме,— произнес он наконец, и внезапно, точно против его воли, вслед за словами прорвался коротенький смешок.
От внимательного взгляда Пория не ускользнуло весьма обрадовавшее его обстоятельство — на мгновение лицо Гвади прояснилось, мутные глаза просветлели. Но смех оборвался слишком скоро, и это снова обеспокоило Арчила.
Арчил не дал ему договорить:
— Много ли, мало ли, не стоит считаться, милый мой. Он дружески похлопал Гвади по плечу.
— В конце концов у нас добро общее. Кто скажет, что мое, что твое… Кроме того, мы живем во времена социализма,— Арчил заглянул ему в глаза. Помолчал — и вдруг расхохотался таким неожиданным, ничем не оправданным смехом, что Гвади вздрогнул. Трудно было понять, смех ли это или скрытая угроза…
Арчил так же неожиданно перестал смеяться и с той же непоследовательностью уставился на валявшийся у ног Гвади топор. Нагнулся, поднял его.
— Как бы не заржавел, пропадет! — произнес он вполголоса. Он оперся на длинное топорище и, повернувшись спиной к Гвади, стал разглядывать площадку двора перед домом.
— Дом ты, верно, перед хурмой поставишь,— произнес он тоном домовитого хозяина.— Ничего, недурно выбрал… У меня к тебе просьба, будь милостив, Гвади, не отказывай. Не руби ты эту хурму: пускай стоит, если хоть чуточку меня уважаешь! Память будет о несчастной Ага-тии. Любила, бедняжка, посидеть под этим деревом. Сколько раз ни пройду, бывало, мимо твоего двора, все сидит на скамеечке под хурмой и занимается каким-нибудь делом… Ты, Гвади, подвинь дом вперед, ближе к забору, тогда и рубить не придется. Пускай, пускай стоит, если ты брат мне! Так и дому лучше и тебе хорошо. Говорят, дома построят высокие, новое шоссе будет как на ладони,— выйдешь на балкон, сядешь, заложишь ногу за ногу, гляди и радуйся… весь мир перед тобою… Да что говорить, превосходное место! Нравится мне оно… Если увидишь, что дом здесь не станет, прихвати немного за плетнем. Кто тебе откажет? Хозяина-то ведь нет…
Он снова обернулся к Гвади. Испытующе взглянул: «А ну, что у тебя сейчас на душе?» Обрадовался, увидав, что Гвади слушает с удовольствием, лицо у него веселое, жадно сверкают широко раскрытые глаза.
Гвади устремил взгляд на землю, лежавшую по ту сторону плетня, как бы прикидывая, сколько отхватить, чтобы расширить свои владения.
Арчил не ожидал, что Гвади так легко поддастся на его речи, и решился даже подмигнуть ему.
— Отсюда, когда захочешь, дорогой мой, прямиком шагнешь во двор к вдове,— продолжал он, подчеркивая скрытый смысл своих слов, и на этот раз расхохотался искренне.
Арчил протянул вперед топорище и ткнул Гвади рукояткою в живот.
— А-айт, жулик ты этакий! — воскликнул он.— Ни в чем себе не отказываешь, а? От меня не скроешь! Я же знаю, ты в этих делах не промах, жадюга этакий! Агатию ведь тоже беременной в дом привел. Ловко людей обморочил… Не мог потерпеть до свадьбы, а?
На лице Гвади отразилось полное довольство собою. Слова Арчила он принял как заслуженную хвалу своей мужской доблести.
— Однако чего это ты на старости лет вздумал охаживать именно Мариам, а? Да из одной ее ляжки можно выкроить дюжину Бигв, и женщин и мужчин вкупе. То-то ударница! На что ты рассчитываешь? На что ты, спрашиваю, чертов хвост, надеешься? Я ведь тоже не промах по женской части, а к Мариам даже близко боюсь подойти.
Он прищурился, нагнулся к Гвади и зашептал на ухо:
— Ну, как? Клюет или не клюет?
Гвади явственно слышал: Арчил чмокнул губами и проглотил слюну.
— Насчет… насчет Мариам не изволь так выражаться, чириме,— перебил Гвади грязное зубоскальство Арчила.
Гвади сказал это мягко, но по глазам было видно, что он ни в коем случае не согласится участвовать в такой беседе…
Арчилу же, собственно говоря, не было до всего этого никакого дела. Развеселить бы Гвади — и только. И он тотчас же заговорил другим тоном:
— Я пошутил, Гвади, в этом же нет ничего дурного? — извинился он.— Так уж заведено, что мужчины всегда шутят насчет женщин…
И, снова обернувшись деловым человеком, возвратился к разговору о доме.
— Да… вот что хотел я сказать: везет тебе, Гвади… Теперь повсюду пойдет стройка… С шумом, с треском… Ведь санарийцы с нашими соревнуются. Посмотрим, чья возьмет, кто больше домов понастроит. Завтра, кажется, воскресенье, приедут от них делегаты вырабатывать условия соревнования. Ты знаешь, какие они задаваки! Торжество будет на весь мир. Сколько времени уже готовятся!
— Ты думаешь, чириме, они нас побьют? — отозвался Гвади, поневоле втягиваясь в разговор.
— Посмотрим…
— Мы их еще прижмем, санарийцев этих, чириме, свернем им шею! С давних пор тягаются они с нами…
Арчилу показалось, что в сердце Гвади окончательно угасли обиды минувшей ночи, раз он так охотно поддерживает разговор.
— Гера на все пойдет, чтобы вырвать у них победу,— подхватил он оживленно.— Дай бог тебе долгой жизни, заставит он нас всех поработать до седьмого пота. А потом нацепит орден на грудь. Гера рассчитывал получить его за шоссе, да промахнулся — орден достался району… Так вот, Гвади, ты задумал строиться в самое подходящее время. Месяца в два, не больше, будет готов твой дом, даже въехать успеешь.
— Эх, не нужен он мне вовсе, чириме… А вот дети в нем поживут — это верно… Оттого и радуюсь,— отозвался, вздыхая, Гвади.
— Почему, Гвади, почему? Тебе тоже не худо в новом доме пожить… Когда я получил указание, сколько материала для кого и когда заготовить, тебя в списке, пред-ставь себе, не было. Я, разумеется, побежал в правление. Как так, говорю, пропустили Гвади Бигву? Оказывается, дело в том, что ты не ударник, потому и не вписали. Ну и взгрел же я их как следует! — солгал Пория.
— Да разве я не знаю, чириме, что ты не дашь меня в обиду? Дай бог тебе долгой жизни!-—сказал Гвади, подняв глаза к небу.
— Да, великая вам подмога отцовский завод! Посмотрел бы я, сколько бы вы без него построили! Как полагаешь, а?
— Завод первостатейный, ничего не скажешь.
— Санарийцы тоже завод поставили… Но куда нынешней пачкотне до старой стройки! Впрочем, что говорить, сам знаешь… И вот я спрашиваю тебя, Гвади, ты — человек честный, не скроешь: разве не должны они меня за это.уважать и ценить?
— Кто же тебя не ценит, чириме? Кому еще в Ор-кети такой почет и уважение, как тебе?
— Знаешь, что меня убивает? — пожаловался Арчил.— Ты-то меня ценишь, я знаю, и другие соседи вроде тебя тоже ценят, спасибо тебе, Гвади, за ласковое слово… Но представь себе, до чего меня стесняют… Понадобятся иной раз две-три дощечки, так я их на собственном заводе тронуть не смею, до того меня за последнее время прижали. Даже за деньги взять не могу. Даром что отобрали отцовскую усадьбу и развернули в ней какие-то пункты и фермы… Но я об этом не жалею, клянусь честью. Хочешь — верь, хочешь — не верь…
— Э, что и говорить, чириме…— Гвади так сочувственно вздохнул, что даже сам удивился. Он быстро отправил за пазуху сверток, торчавший у него в руке, а десятирублевую ассигнацию засунул поглубже в карман. «Уж очень Арчил распелся насчет своих несчастий, как бы не попросил деньги обратно»,— подумал Гвади. Он так быстро и ловко прибрал деньги и пакет, что Арчил едва успел заметить.
Поведение Гвади вполне успокоило Арчила. Ему особенно приятно было видеть, как Гвади, пряча деньги, кинул на них жадный взгляд, точь-в-точь голодный пес, уносящий кость. Было ясно, что Гвади всею душою ощущал радость обладания этими деньгами.
— Но ведь я тоже человек… Верно, Гвади? — продолжал Арчил плакаться на свою судьбу.— Я вам служу, люди хорошие! Отдаю вам все свои знания, весь свой опыт. Стараюсь, сколько хватит сил. Вы хоть цените это, за что же меня обижать! Если мы товарищи, так и будем товарищами. Говорю я об этом только потому, Гвади, что краем уха слыхал, будто твой однофамилец собирается даже уволить меня с завода. И знаешь, кого он прочит на мое место? Ты помрешь со смеху! Бесо, этого паршивого комсомольца, которого в прошлом году прикрепили ко мне бригадиром! Его решили поставить вместо меня! Считается, что он всему уже обучился, освоил, видишь ли, завод…
Гвади подпрыгнул, хлопнул себя по ляжке и залился смехом. Строго говоря, смешного во всем этом было очень мало, но Гвади решил доставить Арчилу удовольствие.
— Поистине, смеха достойно, чириме! Никогда этому мальчишке, этому сыну убогого Джамуйи, не сравняться с тобою! — говорил он сквозь смех и при этом как-то необыкновенно извивался и приплясывал. Затем он ре шил, что не мешало бы изобразить гнев, возмущение, ярость.
— Вранье все это, не верь! Не верь, чириме!! Кто посмеет, кто позволит себе так обойтись с тобою? Не будет этого… А мы на что? Разве мы не мужчины, шапок не носим? Не позволим тебя тронуть!
— Да, Гвади, ты человек надежный, однако… Знаешь, если на червяка ногой наступить, так и червяк не стерпит. Пусть не доводят меня до крайности. Овечка овечкой, но… взял винтовку да бурку — и в лес, а лесам у нас, по милости господней, конца краю нет. Если до этого доведут, враги пепел вместо завода получат, меня еще станет на то, чтобы стереть с лица земли даже память о некоторых людях… Так и знай, Гвади: если придется уходить в лес, спалю завод без остатка. Тогда посмотрим, какие вы дома себе построите. Тебя-то жалко, но нет у меня другого исхода!
— Э, избави боже, чириме! Ты вот говоришь о Гере: «Твой однофамилец». Послушай-ка меня. В прошлые времена, когда поминали Бигву, никто и не думал об отце его, Теме. Теперь все переменилось… Вряд ли Гера из настоящих Бигва, если он против тебя пошел. Кто-то потихоньку заронил семя, а он задается: Бигва, изволите видеть. Нет, чириме, поверь, не поднимется у него рука на тебя…
Глаза Гвади утратили выражение, которое в первую минуту причинило столько тревог Арчилу Пория. Гвади был снова во власти своих дурных привычек, которые попытался было вырвать с корнем и отбросить. Приход Арчила Пория свел на нет все его усилия.
Перед Арчилом стоял старый его знакомец — Гвади Бигва. Только этого Пория и добивался. Он решил, что настал час, когда можно уже откровенно поговорить о том, что привело его сюда.